Рихард Штраус. Последний романтик - Джордж Марек

Для берлинской постановки Штраус пригласил молодую красивую певицу Джералдин Фаррар. Но она с сожалением отказалась, считая, что у нее недостаточно драматический голос для этой роли. Она пишет в своих воспоминаниях, что Штраус предложил внести в партитуру изменения, чтобы сделать партию более подходящей для ее голоса. И при этом сказал: «Вы, Фаррар, обладаете драматическим талантом, сможете играть и танцевать полунагой, так что всем будет не важно, поете вы или нет». [174] Если Штраус действительно так говорил, значит, он изменил свое первоначальное мнение. Теперь ему важнее был не голос, как у «тетушки Виттих», а красивая фигура. Наверное, он знал, что делал.

В Италии премьера должна была состояться в Турине, и оперный театр пригласил дирижировать оперой Штрауса. В «Ла Скала» репетиции нового произведения проводил Тосканини. Директор «Ла Скала», Гатти-Казацца, опередил Турин, превратив генеральную репетицию в полноправный спектакль. Это стало возможным потому, что у Тосканини опера уже была готова к постановке. То, что он совершил с «Саломеей», было чудом даже по его меркам. Он так тщательно готовил певцов и оркестр, проводя с ними отдельные репетиции, и они так старательно выполняли его указания, что, когда все собрались на общую репетицию, опера от начала до конца прошла без единой остановки. Тосканини спросили, как получилось, что он ни разу никого не остановил, он ответил: «Ошибок не было». Когда в Милан приехал послушать оперу Рихард Штраус и Гатти-Казацца рассказал ему о подвиге Тосканини, он не поверил, зная, как сложна партитура. [175]

Премьера в Париже состоялась в мае 1907 года, снова под управлением Штрауса. Было дано шесть спектаклей. Штраус был награжден орденом Почетного легиона. Он был очень горд, поскольку дорожил подобными знаками внимания. Антон Рубинштейн, начинающий в то время композитор, познакомился со Штраусом в Париже. Он запомнился ему попеременно «то сонным, то веселым». Когда кто-то назвал «Саломею» уникальным произведением, Штраус ответил: «Я в два счета могу написать другое».

Лондону пришлось ждать премьеры до 1910 года. После успеха «Электры» сэр Томас Бичем решил поставить более раннюю «Саломею», но так же, как Уайльд, встретил сопротивление лорда Чемберлена. Бичем рассказывает об этом в своей автобиографии с большим юмором. На его доводы, что Штраус самый известный и «по общему признанию величайший из живущих композиторов» и что эта опера заслуживает быть услышанной, а поскольку она идет на немецком, поймут ее немногие, лорд Чемберлен ответил, что даст свое согласие, если Бичем согласится внести соответствующие поправки в либретто оперы. В чем же они состояли? «Первое, что мы сделали, – это ликвидировали имя Йоканаана, который должен был теперь называться просто Пророком. Наградив его желанной анонимностью, мы принялись уничтожать в диалоге между ним и Саломеей все, что имело хоть малейший смысл или значение. Банальная приземленная страсть капризной принцессы была заменена возвышенным желанием получить духовное наставление, а знаменитая фраза в финале драмы «Если бы ты взглянул на меня, ты бы меня полюбил» была переделана так: «Если бы ты взглянул на меня, ты бы меня благословил». Справедливости ради следует отметить, что это веселое сумасбродство забавляло моих помощников, при всей их внешней серьезности, не меньше, чем меня. Мы все чувствовали, что приносим важную жертву на алтарь неведомого, но истинно национального бога».

Более того, не должна была фигурировать отрубленная голова. Саломее подавали окровавленный меч. Однако примадонна, Айно Акте, [176] красавица финка, запротестовала, «заявив, что это ужасное оружие испортит ее красивый наряд». Было принято компромиссное решение, что Саломее подадут большое блюдо, накрытое салфеткой. «Но под ней ни в коем случае не должно быть ничего, что очертаниями напоминало бы драгоценную голову».

На спектакле артисты начали петь исправленный текст. И вдруг произошло нечто странное: «…постепенно, благодаря телепатии, которая существует между дирижером и артистами на сцене, я стал ощущать нарастающее волнение и беспокойство, вызванное ошибкой певицы, исполнявшей роль Саломеи. Она забыла несколько фраз новой версии и вернулась к оригинальному порочному тексту. Ошибка оказалась заразительной и передалась всем остальным исполнителям. Ко второй половине оперы они все без зазрения совести полностью восстановили первоначальный текст либретто. Будто и не существовало ни английской респектабельности, ни ее законных блюстителей».

После того как опустился занавес, приближенные лорда Чемберлена, сидевшие с ним в ложе, направились к Бич ему. Его первым побуждением было бежать. Но, к своему удивлению, он услышал восторженные отклики по поводу того, как превосходно он и его коллеги исполнили их пожелания». До сегодняшнего дня я так и не знаю, чему мы обязаны таким счастливым исходом: нечеткой ли дикции певцов, незнанию ли языка со стороны моих помощников или дипломатической уловке, способствовавшей выходу из затруднительного положения, которого никто не мог предусмотреть.

Между прочим, стоит, наверное, упомянуть, что «Саломея» произвела в Лондоне фурор еще раз, много лет спустя, в сезон 1949/50 года, когда художественное оформление оперы было осуществлено Сальвадором Дали. Его декорации и костюмы были столь скандальны, что художественный руководитель «Ковент-Гарден», Питер Брук, был вынужден под огнем критики подать в отставку.

Нью-Йорк увидел «Саломею» в 1907 году. Там тоже в течение девяти дней вокруг оперы кипели страсти. Правда, не ясно, по какой причине – шокирующее содержание оперы или неуклюжие действия импресарио Гейнриха Конрида. В воскресенье утром, 20 января, Конрид устроил публичный просмотр генеральной репетиции и, естественно, пригласил на него руководителей «Метрополитен-опера», в том числе могущественного Д.П. Моргана. Многие зрители пришли на спектакль прямо из церкви. Морган был возмущен и открыто об этом заявил. На следующий день в «Нью-Йорк таймс» появилось письмо врача: «Я человек, проживший уже почти полжизни и посвятивший более двадцати лет своей профессии, которая требует ежедневного общения с дегенератами. После некоторых раздумий я утверждаю, что «Саломея» представляет собой точный до мелочей пример самых ужасных, отвратительных и неприличных черт дегенеративности, о которых мне когда-либо доводилось слышать или читать и которые даже трудно себе вообразить». Публика, пришедшая на следующий день на премьеру, об этом уже знала.

Билеты были проданы по ценам, вдвое превышающим обычные. Представление началось с концерта из оперных произведений. Сама опера началась около десяти часов вечера. Пела Оливия Фремстед. И опять из-за фигуры примадонны в танце пришлось прибегнуть к услугам балерины. Некоторые зрители покинули зал до окончания оперы. По причине позднего времени или от возмущения – сказать трудно. Утром «Нью-Йорк таймс» опубликовала специальный репортаж под заголовком «Как публика приняла оперу»: «Для сдерживания толпы дополнительно потребовалось десять полицейских… Многие из присутствовавших вчера в зале «Метрополитен-опера» дам отвернулись во время исполнения танца. Очень немногие мужчины чувствовали себя непринужденно. Зрители верхних ярусов встали, чтобы лучше видеть, как примадонна целует мертвые губы головы Йоканаана. Потом опустились в свои кресла и содрогнулись». Каким образом репортер разглядел в затемненном зале, что зрители содрогнулись, он не объяснил. Г. Кребил, самый злобный критик нью-йоркской «Трибюн», разразился яростной статьей, заклеймив оперу с точки зрения морали, хотя и признал некоторые достоинства музыки. «Моральный смрад», «тлетворное сочинение», «режет глаз и бьет по нервам», «чудовищная», «похабная», «тошнотворная» – как ужаленный вопил этот хулитель. Все это очень сильно подействовало на руководителей «Метрополитен-опера». Но, как писал Ирвин Колодин в своей «Истории «Метрополитен-опера», «Casus belli – поводом – к запрету оперы несомненно послужил поцелуй Саломеи, запечатленный на отрубленной голове, особенно если учесть, что Фремстед проделала это действо с необыкновенной страстью у самого края сцены». Пять дней спустя было объявлено, что спектакли «Саломеи» прекращаются. Ни протесты Конрида, ни просьбы Альфреда Херца, дирижера, не смогли изменить решения руководителей театра.

Штраус, естественно, был удручен нью-йоркским инцидентом. Позже, когда «Метрополитен-опера» попыталась получить право на постановку «Электры», оказалось, что Штраус отдал это право конкурирующему театру Оскара Хаммерстейна. К тому времени к руководству «Метрополитен-опера» пришел Отто Г. Кан. Он написал Штраусу примирительное письмо, пытаясь изменить его решение. Это письмо было опубликовано только недавно. Кан писал, что руководство театра сменилось, что Морган не имеет больше влияния на художественную политику театра, что Гатти-Казацца, «который восхищается вами», – теперь генеральный директор и что за неприятный инцидент ответственно прежнее руководство.