Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин

к чему присуждена не была никаким судебным учреждением, но репутация у нее была подмочена. И Паркер от этого пострадала – не в глазах публики; пострадали ее контакты с Голливудом. Она вдруг лишилась имевшегося почти двадцать лет постоянного источника приличного дохода. И личная жизнь тоже стала разваливаться. Паркер начала много пить, в сорок седьмом году развелась с Аланом Кэмпбеллом и снова вышла за него замуж в пятидесятом, а после снова рассталась – в пятьдесят втором. В шестьдесят первом они наконец помирились.

В этот промежуточный период Паркер, болтаясь без дела, вернулась в Нью-Йорк и поселилась в любимом отеле «Волни». Она написала в соавторстве пьесу об одиноких стареющих женщинах вроде себя и назвала ее «Дамы из коридора». И еще она снова начала писать рассказы для New Yorker, в которых и близко не было яркости ее прежних вещей.

Есть факты, свидетельствующие, что она теряла последние остатки таланта, и факты, свидетельствующие, что она об этом знала. На один рассказ – «Лолита», – напечатанный в New Yorker в августе пятьдесят пятого года, ее, видимо, вдохновил одноименный роман Набокова, хотя он и появился во Франции на несколько недель позже рассказа. В паркеровской «Лолите» тоже излагаются события жизни одинокой женщины, чью дочь соблазняет постоялец, по имени Джон Марбл. Почему книга так тесно перекликается с еще не вышедшим романом Набокова – неясно. Лучшая из существующих теорий литературоведов – Паркер услышала о рукописи Набокова от Эдмунда Уилсона, который «Лолиту» читал и не одобрил. Никакое объяснение этого эпизода – хоть крайняя забывчивость, хоть желание посоревноваться с идущим на подъем русским романистом – не намекает, что у Паркер в момент написания рассказа все было в порядке.

Как бы там ни было, ничто из того, что писала Паркер, в подметки не годилось ее прежним вещам. Ей стало неинтересно (или просто она уже не могла) выдавать искрометные фразы, ожидаемые до сих пор от Дороти Паркер. Короче, она провалилась. Бенчли умер от инфаркта в сорок пятом, Александр Уолкотт по той же причине несколькими годами раньше, в сорок третьем. Нью-Йорк уже был не тот, что в двадцатых – тридцатых, и сама она была не яркой штучкой из подающей надежды молодежи, скорее, «серым кардиналом» – роль, в которой ей было видимо некомфортно.

В конце концов, она нашла лишь один источник постоянного дохода: контракт с омолодившимся мужским журналом Esquire. К ней благоволил главред Гарольд Хейс, и он предложил ей писать рецензии на книги. Это был последний период, когда она регулярно писала прозу – срывая иногда сроки, но все же выдавая материал несколько раз в год. Только не было в этих рецензиях истинно паркеровской афористичности колонок Постоянного Читателя. Это были рассуждения рассредоточенного стареющего ума, а не отшлифованные пули прежних рецензий. Но оставались следы ее юмора, и иногда они проявлялись, когда она вспоминала друзей:

Покойный Роберт Бенчли, царствие ему небесное, зайти в книжный магазин мог лишь приложив огромные усилия. Дело было не в таком широко распространенном недуге, как клаустрофобия: его бедой было огромное, всепоглощающее сочувствие. Не было для него радостью видеть полки и шкафы сияющих томов, потому что они обрушивались на него могучей волной и он видел и слышал, как говорит себе каждый автор каждой книги: «Да! Я это сделал! Я написал книгу – и мы с ней прославлены навеки!»

Она писала урывками, и редакторы жаловались, что приходится прямо акушерские щипцы применять. Но когда она все же садилась писать, то писала весело. Восхваляла старых друзей, таких как Эдмунд Уилсон. Нападала на старых врагов – например, на Эдну Фербер.

Когда редактор попросил ее взглянуть на книгу Джеймса Тёрбера «Годы с Россом», вышедшую года за два до того, она, вспомнив своего прежнего начальника, выдала одну из лучших за многие годы фраз: «Длинное тело, кое-как сметанное на живую нитку, волосы как иголки на сердитом дикобразе, зубы высятся Стоунхенджем, а одежду будто кто-то объездил и отдал ему в пользование».

Кажется, иногда ей хотелось посоревноваться с авторами документальной прозы, которую она рецензировала: ощущалось желание снова вернуться в дело и разобраться с его неопределенностями. Один пример – это книга об Эйми Семпл Макферсон, написанная Лейтли Томасом: Паркер считала, что можно было написать намного живее:

(Издатель признает, что «Лейтли Томас» – псевдоним журналиста и писателя с Западного побережья. Можно долго блуждать по удивительному лабиринту размышлений, какие еще псевдонимы он рассматривал и отверг [25].) Но как бы его ни звали, он прямолинейно и с серьезной физиономией описал известный на всю страну – даже нет, на весь мир – случай, от которого сам мог бы захохотать неудержимо.

Довольно долго она высмеивала самолюбование Керуака и битников. И снова ей удалось прочно зацепиться за блистающий мир: ее пригласили на телевидение на разговор о новых молодых поэтах с Норманом Мейлером и Трумэном Капоте. И она пожаловалась, что поэты-битники просто смирились со «смертельной монотонностью снова и снова повторяющихся дней и ночей». Она также заявила, что на самом деле она не критик: «В Esquire я пишу что думаю и только от всей души надеюсь, что под иск о клевете не попаду». Молодая писательница из New Republic Джанет Винн (ей предстояло стать знаменитой Джанет Малкольм) увидела программу и описала ее так:

Мисс Паркер, которая больше не сочится своим знаменитым «ядовитым остроумием» (если таковое вообще существовало), говорила мало, но впечатление произвела очень приятное и временами живо напоминала Элеонору Рузвельт.

Паркер писала колонки в Esquire до шестьдесят второго года. Последней отрецензированной ею книгой стал роман Ширли Джексон «Мы живем в замке», который Паркер понравился: «Он возвращает мне веру в ужас и смерть. У меня нет более высокой оценки ни для книги, ни для автора». Это были последние слова Паркер-рецензента. Ее муж Алан Кэмпбелл умер скоропостижно всего через год после окончательного примирения. Состояние Паркер начало серьезно ухудшаться. Она написала для Esquire последний материал – о работе художника Джона Коха.

Сейчас, когда пишу о живописи, я испытываю глубокое замешательство (когда-то мне удавалось его замаскировать под «У нее опять тяжелый день, мэм, – орет и плюется, как я не знаю что»).

Паркер предстояло кое-как прожить еще три года и в июне шестьдесят седьмого умереть в нью-йоркской гостинице. Профессиональная карьера ее была блестящей по любым меркам: прошло много лет, но ее стиль по-прежнему ни с чьим не спутаешь ни в прозе, ни в поэзии. Она была из тех писателей, чей голос всегда звучит по-своему, хотят они того или нет. Права на свое литературное наследие она завещала Национальной