Тот, кто хотел увидеть море - Бернар Клавель

— Н-да, думаю, что сегодняшнюю ночь мне не удастся поспать в своей постели, — сказал Гиймен.

Он вышел. Они слышали, как он спускается по лестнице. Отец постоял у порога, потом отошел и сказал:

— Этот молодчик — воплощенная храбрость. Да, мы с ним здорово влипли. Интересно, сколько времени он будет сидеть у нас на шее!

— Неизвестно, может быть, он тянул из последних сил, — заметил Робен.

— Не такой уж он замученный.

— Замолчи, — вмешалась мать. — Замолчи, пожалуйста. Он нас не стесняет и, кажется, малый не плохой…

Отец перебил ее:

— Если ты собираешься пускать в дом всех не плохих малых, что шатаются по дорогам, места не хватит, даже если отдать им всю нашу лачугу.

— Ты не понимаешь, — сказала она, — не понимаешь.

— Чего я не понимаю?

Она опустила голову, глубоко вздохнула, и только потом спросила:

— А ты хоть постарался представить себе, где теперь наш Жюльен?

Отец повысил голос:

— Ты, может, думаешь, что я больше тебя спал сегодня ночью? Да за кого ты меня считаешь?

Он вдруг замолчал. Робен, видно, почувствовал себя неловко. Мать поняла, что муж не так уж раздражен, просто ему очень тяжело. Она пожалела о своих словах и придумывала, что бы такое ему сказать, но отец заговорил первый:

— А потом, я не понимаю, какое отношение имеет этот солдат…

— Имеет, имеет… Может быть… — Она не знала, как объяснить ему. Запнувшись на минуту, она быстро сказала: — Разве мы знаем, что будет с Жюльеном? Как знать, может, и ему тоже понадобится чья-то помощь…

Отец казался не в духе. Выражение лица было усталое. Отросшая борода старила его еще больше. Он поднял было руки и опять уронил их на колени.

— Просто уже не понимаешь, как теперь жить, что делать, — сказал он. — Что за жизнь, господи, что за жизнь!

Он вышел. И Робен тоже. Мать слышала, как они спускаются с крыльца. Сквозь спущенную штору она видела сад. Небо было облачное. Стояла жара. Жара и духота.

— Погода меня убивает, — пробормотала она.

Однако она отлично знала, что устала так сильно не только от духоты. Тяжесть легла ей на сердце. Некоторое время она боролась с искушением пойти в комнату к Жюльену и еще раз посмотреть на его рисунки, перечитать некоторые стихотворения. Теперь она думала уже не только о Жюльене, но и о больной девушке, такой похожей на портреты в его папке.

— Все-таки это очень странно, — повторяла она, — очень странно.

И теперь ей представлялось, что эта девушка занимала большое место в жизни ее сына. Столько было в его папке набросков, столько в тетради стихотворений, которые могли относиться только к ней.

Мать приготовила обед. Они поели почти молча. Она убрала со стола, вымыла посуду. И все время видела перед собой два эти лица.

Время от времени она почти безотчетно шептала:

— Почему он мне ничего не сказал?.. А может, это не так серьезно, как я думаю. Все-таки он почему-то столько раз рисовал ее. Неужели могут быть две женщины, до того похожие одна на другую? Ведь он ни разу не сказал мне о ней… Если бы он был с ней близок… Но он слишком молод… Ну, конечно, слишком молод…

И, разговаривая сама с собой, она чувствовала, что у нее все сильнее щемит сердце, все больше сдают напряженные нервы.

Ее так и тянуло к двери на лестницу, которая вела в комнаты. Наверху спал отец. Солдат в саду, должно быть, тоже спал.

Жара стала еще томительней.

Наконец мать вышла в сад. Воздух как замер. Небо, темное и взбудораженное, свинцовой тяжестью легло на холмы. Она обошла дом и посмотрела в сторону Нанси. Там тучи нависли еще ниже. Она ждала, застыв в неподвижности.

Время шло. Но вот точно шквал внес смятение в тучи. По холму пробежал трепет, и ветер обрушился на сад.

Сначала словно пронесся глубокий вздох, затем наступила тягостная, какая-то тревожная тишина. И ветер забушевал с новой силой. Послышались отдаленные раскаты грома — еще… и еще. Гроза быстро приближалась, вот первые крупные капли взметнули пыль.

Мать подняла голову. Закрыв глаза, она подставила под дождь пылающее лицо.

От земли поднимался знойный запах. Листья дрожали от налетавшего порывами ветра, от больно секущих капель.

Сверкнула молния. Мать увидела ее сквозь опущенные веки. Она открыла глаза и пошла домой. И тут же грянул гром, прокатился по склонам холмов.

Солдат нес шезлонг в подвал. Он смеялся.

Мать поднялась на крыльцо.

— Идите скорей, промокнете, — крикнула она.

— Ничего, это только полезно.

— Вы правы, — сказала она.

Он догнал ее на крыльце. Дождь лил как из ведра, стучал по толевой кровле. Из водосточной трубы вода со звонкой песней уже стекала в почти пустой цинковый бак.

— Это всем полезно, — сказал солдат. — И людям, и садам. Все изнемогли от духоты.

Мать поставила к двери два стула. Они сели рядышком, чуть отодвинувшись от порога.

Теперь ветер дул не так сильно. За частой сеткой дождя сад как будто отодвинулся дальше. Между деревьями иногда появлялась дымка. Отдельные капли долетали до середины крыльца.

Матери дышалось легче. Ей казалось, что небо льет бальзам на ее разморенное от усталости тело.

42

Когда отец встал, гроза уже кончилась. Дождь еще шел, и сад умывался, деревья отряхивались от капель, вздрагивая под последними порывами ветра. Черные тучи, изредка озаряемые короткими вспышками, уносили к Бресу еще не совсем отшумевшую грозу. Казалось, гром грохочет где-то высоко в небе.

— Хорошо полило, — сказал отец.

Мать поставила на каменный пол крыльца большой таз, наполовину полный воды, и корзинку сахарной свеклы. Острием ножичка отделяла она листья и бросала в кучу у своих ног, а свеклу разрезала на маленькие кусочки и клала их в таз с чистой водой. Солдат молча следил за ней. Когда пришел отец, он встал и прислонился к косяку двери. Но отец не сел. Он отодвинул стул и, стоя на пороге, смотрел в сад.

Так прошло несколько минут, потом мать вдруг подняла голову, прервав работу.

— Открыли калитку, — сказала она.

Они подождали. У калитки мелькнуло черное пятно: зонт и под ним человек. Слегка наклонившись вперед, черный зонт вступил на дорожку, ведшую к дому. Из-под него видны были только ноги. Подойдя к крыльцу, человек откинул зонт — Вентренье, член муниципалитета, помахал им рукой и поднялся на лестницу. Он остановился на последней ступеньке; все крыльцо было занято матерью, расположившейся там со своей работой. Она отодвинула корзину и таз.

— Входите, господин Вентренье, — сказала она, вставая.

— Входи, Юбер, — сказал и отец.

Член муниципалитета внимательно смотрел на солдата. Мать бросила нерешительный взгляд на отца, казавшегося смущенным. В конце концов пришлось заговорить солдату.

— Я из Вильфранша-на-Соне, мне не удалось вернуться домой, — сказал он просто.

Вентренье покачал головой; он взял стул и тяжело опустился на него.

— Мадам Дюбуа, я бы охотно опрокинул стаканчик, — сказал он.

Мать поспешила принести стаканы, вино и кувшин с холодной водой.

— Я выбиваюсь из сил, — сказал Вентренье. — Почти все члены муниципалитета уехали, просто не знаю, за что браться. — Он залпом выпил стакан, который налила ему мать. — Спасибо. Теперь легче стало, у меня даже нет времени ни выпить, ни на двор сбегать. Лучше бы я удрал, как все остальные.

Отец кашлянул, потом сказал:

— Ты хорошо сделал, что остался. Ты исполняешь свой долг, и этого не забудут. Подожди, еще будешь мэром, а потом депутатом.

— Самое подходящее время.

— Времена изменятся.

— Не шутите, папаша Дюбуа.

— Я не шучу. Я говорю то, что думаю и чего желаю. Ты не за страх, а за совесть трудишься на общую пользу, вполне естественно, чтобы тебя вознаградили.

Вентренье помолчал, почесал затылок, отпил глоток, затем, глядя в упор на отца и на мать, сказал с расстановкой:

— Послушайте, все мы сейчас в одном положении. Я работать не отказываюсь, но надо, чтоб меня поддержали люди доброй воли. — Мать сделала движение, и он заговорил быстрее и громче, смотря на нее в упор: — Подождите, дайте мне кончить. Я знаю, папаша Дюбуа утомлен и ему не под силу печь хлеб, знаю и то, что ваш сын уехал, но я хочу предложить вам следующее: если мне удастся найти крепкого малого, пусть даже не знакомого с этим делом, под вашим наблюдением, с вашей помощью…

Отец рассмеялся:

— Ты думаешь, печь хлеб все равно что орешки щелкать!

— Вы меня не поняли. Людям нечего есть; если вы им дадите неподошедший, непропеченный, скособоченный хлеб, они и то будут рады.

— Ты что, смеешься надо мной? — спросил отец, не повышая голоса.

— Нет, теперь ясно, вы не хотите…

— Хотеть мало, надо мочь!

Эти слова отец уже не сказал, а крикнул. Звук его голоса еще долго отдавался у них в ушах, затем наступило молчание. Матери, наблюдавшей за Вентренье, показалось, что он сейчас встанет и уйдет.