Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев

* На столе видела. Рукопись. В твоем возрасте уже не списывают чужие рифмы себе в альбом. Хоть что-нибудь?

Мне оставалось только начать говорить, пытаясь избежать диссонансов с музыкальными тактами:

– Я давно уже привык к твоим повадкам ластиться,

И глядеть из-под тишка, и поджиманью губ.

Ты как будто с полотна Веласкеса,

Только ранних проб, что радость берегут.

К нам давно притерся круг наш суженный,

И давно пришла пора понять,

Что ты не моя, и что я суженый

Вовсе и не твой,

Но не бросай меня… Почему ты сделала это?

– Мне казалось, ты сам этого хочешь.

– Возможно. Особенно последнее. – Она молчала. И я продолжил. – Знаешь, в последнее время мне становится страшно одиноко. Не так. Одиночество несет с собой этот страх.

– Мне твои фразы о смысле жизни кажутся способом от нее же и спрятаться. Там, где одни просто действуют, другие подводят теоретическую базу. Не обижайся! – Она приложила палец к моим губам, как бы парируя возможность ответа. Переместила руку, коснулась моей щеки, облокотилась головкой на плечо и замерла. Мне предоставлялась полная свобода действий.

Катя являла собой тот тип женщин, которых мне всегда хотелось бы иметь, но никогда не хватало на это духу. И вот теперь, когда все стало до безобразия возможно, внутри существовала только серая пелена, паутина, затянувшая все окружающее. Уровень восприятия после всего случившегося в последние дни зашкалило окончательно. И никаким эмоциям не удавалось перебраться через эту планку. Так казалось. В результате устранилась не только способность жалеть о чем бы то ни было, но и желать. И все же я продолжал бороться за ускользнувшее прошлое, отчаянно пытался ощутить себя «таким как все», выбраться из того, что нельзя уже было исправить.

Сочтя мое бездействие за нерешительность, Катя потянулась, прошептав:

– Мне почему-то казалось, что ты более смел, – прикоснулась ко мне губами. Но тут по комнате поплыли аккорды траурного марша.

– Ну уж нет! – она хихикнула и подскочила с дивана. Порывшись в кассетах, Катерина выудила оттуда «ZZ-Top». – То, что нужно! Ладно, интим – дело хорошее. Но! – она насмешливо посмотрела на меня.

«Чего я, собственно, из себя строю? Опять в рефлексию подался». Я поднялся с дивана и подхватил ее на руки. Девушка оказалась легкой и подвижной. Она заглянула мне в глаза и расхохоталась.

– Славно это у нас с тобой получается! – Я и вправду стоял посреди комнаты как дурак с писаной торбой. И теперь уже совершенно не знал, что мне делать. Поцелуй все-таки получился. Он вышел почти как у старых знакомых. Хорошенький такой поцелуйчик.

В это время спасительно зазвучал телефон. И Татьянин стук в дверь ни секунды не заставил себя ждать. Но когда я появился в дверях тут же и полностью одетый, и почти не взлохмаченный, на лице ее выползло явное разочарование. Вслед за мной выпорхнула Катя и одарила соседку сияющей улыбкой. Звонил Сашка.

* Это опять я. Все в порядке, все оповещены и безумно рады. Миха решил устроить по такому поводу сбор. Правда, он уже давно решил. Так что повод, видимо, не этот. Послезавтра в пять. Он сказал, раз ты через меня теперь общаешься, пусть я и передаю.

* Катя, нас с тобой послезавтра в пять приглашают на

Session

, – продублировал я вопрос, не отнимая трубки. – Как? – Она кивнула.

* Ага, дружище! – обрадовался Александр, – влип по самые некуда. Рад. Рад, знаешь. Там девки еще какие-то будут. А я без жены. Со своим самоваром, знаешь ли… Ну, пока! – И он повесил трубку.

* А завтра?

* Что завтра? – не понял я. – Ах, завтра! А работа…

* Если помнишь, у тебя еще отпуск не кончился, а я и заболеть могу. Бывает такое. Знаешь? Любовный недуг называется. Так как?

* Я иду на кладбище.

* Я с тобой. Но при одном условии. В склепы мы не полезем! Там паутины много и страшно бывает. А еще я мышей боюсь – просто страсть! – сказала дама и пошла мыть посуду.

К ней вместе с соседкой присоединился и неизменный Татьянин хахаль Женя – добрый парень, деревенский, только чертики у него зеленые иногда по углам бегают. Он от этого расстраивается и пьет еще больше. Но сейчас Женя являл собой абсолютную презентабельность. Галстука не хватало. О чем они чирикали в кухне, мне неведомо. Катя застряла там, и все. Я уже успел прибраться во всех углах и уселся перед телевизором. Борис Николаевич держал очередную речь о новом порядке и курсе реформ. Логика повествования казалась фантастичной, но притягивала очередным пряником, болтающимся перед носом. Даже если он в итоге оказывался бутафорским. Мне нравилась его невозмутимость. Особенно сейчас, когда выяснилось, что даже главу можно безнаказанно полить грязью, и даже верные соратники несли такое, что у простых людей волосы встали дыбом.

Нет, не прав был циник Чаадаев. То, что он называл русским народом, до сих пор находится в отроческом возрасте. Наша история мизерна – не насчитывает и пары тысячелетий. Какая там пара – одно едва-едва набралось. Отсюда пестрота, почти игрушечность православных храмов, резкость суждений при дрожи в коленях, метание из крайности в крайность, раболепие перед заграницей и поиски своего собственного, отличного от всех пути…

Я переключил программу. Там опять шли бои. Военный в камуфляже на фоне тяжелой техники повернул к оператору голову, снабженную стальным взглядом, как башню танка. Следующий щелчок отключил ящик, пока он не успел еще ничего сказать. В комнату впорхнула Катя и тут же оказалась рядом со мной на диване, потянулась, пристроившись уже на моих коленях и одновременно заглянув в глаза. Внимательно так, будто собиралась там что-нибудь высмотреть. Речи президента и военные доктрины ее совершенно не интересовали.

– Ну что, Васильцев, хоть ты и не сделал сегодня ни одного самостоятельного шага…

– И самолежательного тоже…

– Да… Так вот, мне все равно у тебя очень нравится. А ты и подавно. Пойдем, будешь меня провожать.

Мы вышли на улицу. И брели по Михайловскому саду, расшалашивая кучки тополиных листьев на пустых дорожках. Катина яркая одежда гармонировала с цветом облетающих деревьев и светом фонарей. Листья шуршали под ногами. И этот шорох предавал тишине городского центра и даже шелесту редких машин излишнюю меланхоличность. Потом было Марсово поле с отсветами вечного огня, мосты над Невой, метро имени самого невкусного из всех советских писателей. Спутница висела на моей руке и лишь иногда отделывалась редкими замечаниями. Эта мечтательность делала ее необычной и оттого еще более привлекательной. И она это знала.

– Дай мне руку, я