Новый Мир ( № 6 2005) - Новый Мир Новый Мир

— Век живи да век приглядывай, под одним лежи, а на другого поглядывай, — выпалила бабка и приправила свою шутку озорным звонкоголосым смехом.

На середине Перлахты рождался млечный парной туман, легкими скачками ветра его сносило к противоположному берегу, к зарослям ольхи и ивы, и там, коченея и напитываясь холодом, он превращался в сплошное молоко. У горизонта, играя фиолетовыми боками, хороводили грозовые облака, пытались подковой охватить лес и озеро.

— Дождь, наверное, будет, — сказал я старухе, но она даже не пошевелилась, продолжая рассматривать длинную и узкую, как сигара, лодку-осиновку с нашивными бортами, на которой нам снова предстояло плыть. Высокие тучи медленно накатывались с флангов, застилая дали и истончая до сумерек и без того скудный, тревожный свет северной ночи. Потемнели, замкнулись в печали заросли цветущих рябин, еще минуту назад полыхавшие в пенном кружеве.

— Баловство! — махнула рукой баба Пима. — Кабы настоящий

дожжина наладился, дак травы бы навострились. А это что... баловство.

Я подошел к осиновке и коротким рывком подтащил ее к воде. Лодка была густо просмолена, непротечна и удивительно легка, несмотря на семиметровую длину. На ощупь дерево было шелковистым и податливым и на первый взгляд казалось — может быть, все дело в освещении? — что оно покрыто матовым серебром или облицовано алюминиевой фольгой. Узорчатая, свилеватая текстура заключала в себе некую тайну.

— Осина — она вроде зеркала. В какой наряд природа вырядится — в таком и она ходит, — подтвердила мою догадку Пименария Васильевна. — Очень впечатлительное дерево, очень отзывчивое. Что, не веришь? Дождь, хмарь — оно тусклое, серебристое, выглянет солнце — и голубеет. На закате багровым становится, жаром наливается. А в белую ночь, как сейчас, белеет, будто пеплом затягивается... Охти-мнеченьки! — всполошилась она, вспомнив о неотложных делах. — Лимонадить опосля будем!

Ход осиновки был легок и стремителен, как по хорошему шоссе. И это несмотря на то, что Перлахту обступили низкие, топкие берега с выступами корней и валунов. Высоко вздернутый нос лодки словно чуял, где притаился топляк, а где коряга, и вовремя сигнализировал об опасности. Никакие мели, никакие камыши и водоросли, даже самые вязкие, не могли быть препятствием на нашем пути: ничтожная по сравнению с моторкой осадка судна позволяла нам свободно маневрировать на любом участке озера. Бабушка веслом легонько поддевала утопшую сеть, я подтаскивал ее к лодке, выбрасывая из ячеек на днище скользких и вертких рыб, которые, не желая мириться со своей участью, буйствовали, хлестали себя хвостами, разевали рты и пялили на нас белые каменные глаза... “У тебя что, ушкуйник, каша во рту застыла?” — иной раз покрикивала на меня баба Пима, когда я отвлекался от работы или засматривался. А себя при этом не уставала нахваливать: “Не гляди, что оборваны рукава, гляди, хватка какова!” И действительно, была она вся кожа да кости, а руки такие верткие, хваткие, проворные...

— Наверное, вы и детей своих в таком же духе воспитали? — польстил я старухе.

Баба Пима распрямила спину, поправила платок на голове.

— Я их, дитёв-то, как из пулемета вырабатывала. Кажин год: девка — парень, девка — парень. Через одного так и выпрыгивали… Так, давай считать... Под Люсей Коля, под Колей Светлана, под Светланой Витек-оглоед, под Витьком Роза, цвет алый, виноград зеленый... под Розой Кирюша, солнышко мое ненаглядное!.. под Кирюшей Галина-профессорша, под Галиной Тимофей-алкаш, под Тимохой Аннушка-голубушка... А десятого не смогла доносить, мертвого родила... Эх, всю жисть токо и робила: пбоходя наешься, стоя выспишься! Счастья все ждала, дура старая, а какое оно, счастье-то, так и не узнала, чем оно пахнет. Топеря вот жду, ковды ангелы небесные прилетят.

— А детей вырастить, разве это не счастье? — возразил я.

— Счастье-то оно счастье, да вот штука-то какая. У матери сердце в детбях, а у детей в камнях...

Две корзинки окуней и сорог, корзинка щук и самая малость сигов, сверкающих серебряной чешуей, — добыча была не ахти какая великая, но мы пришли к реке вконец обессиленные. Из подпаленных молниями туч ударила раскатистая дробь и утихла в отдалении. Баба Пима оголила ухо и прислушалась.

— Илья-пророк закричал. Видать, гневается, что дождя нет.

Я рванул шнур, резко, с надрывом, заработал “Вихрь”, и наша моторка медленно тронулась с места. Раскидывая на стороны хлопья пены, она поначалу лавировала среди мелей, оставляя взбаламученную дорожку, а когда вышла на струю, понеслась со всей резвостью отпущенных ей от природы двадцати лошадиных сил.

— Глянь-ка, заря уже ножки кажет, — кивнула она в сторону горизонта.

На небе все еще лохматились грозовые облака, бессильно вздрагивали зарницами, но края их уже зарозовели, напитались светом невидимого нам солнца. Проснулись кулики на болотах и с дикими криками, макая крылья в воду, стали носиться над спящей рекой. Высветился одинокий белый куст рябины с тяжелыми гроздьями цветов... Мы плыли в сторону Выставки, и туман исчезал, как пелена с глаз, и все вокруг понемногу обретало свой объем и свои очертания. Вот рядом с кормой вскинулась шальная рыбина, где-то вдалеке взлаяла собака, гулко рассыпался перестук браконьерского “Ветерка”. И незаметно подкралась сонливость, навалилась на глаза сладким, обволакивающим теплом.

— Эй, ушкуйник, не спи! Хошь, стихи почитаю? — словно из тумана, выплыл ко мне голос старухи. И, не дожидаясь согласия, она стала декламировать: — “Плывешь на лодке мимо щельи, как кремль, высокая стоит деревня Выставка Баская, а вниз спускается косик1… Тревожные порою мысли ко мне летят издалека, когда над головой повиснут рябиновые облака. Потом как будто бы в горячке они по небесам бегут. И грустная стоит рыбачка на опустевшем берегу…”

Река наматывала один пейзаж на другой, и стихи оживали на глазах. Сначала из льняной завесы выросла цепочка черно-рыжих изб с ТВ-антеннами на крышах, потом амбарушки на “курьих ножках”, высокий красный берег с уткнувшимися в него моторками и ветхая старуха с удочкой в руках, которую, видно, сегодня мучила бессонница...

— Что это с вами, Пименария Васильевна? — не выдержал я.

Она засмеялась:

— Рябиновая ночь влияет.

— Как это — рябиновая?

— А примета есть такая. Когда рябина цветет, всю ночь молнии играют, а дождя нет. Вот как сейчас...

Сколько раз убеждался: путешествовать без приключений, сюрпризов, случайностей — все равно что варить борщ по кулинарной книге: вроде все правильно, а вкус не тот. Настоящее путешествие — всегда непредсказуемо! Не могу понять людей, которые отправляются в путь ради преодоления пространства, подстегиваемые жестким, неумолимым графиком, ибо любое странствие — это прежде всего человеческие контакты. Если вы считаете, что в пути все зависит от вашей воли, то лучше оставайтесь дома. Не мы управляем и командуем путешествием, а путешествие — нами!..

Так — или примерно так — объяснил я “ушкуйникам” свое окончательное решение остаться в деревне. Что тут поделаешь: завлекла меня бабка, заморочила, зашаманила, заколдовала!.. Но у братьев луны и солнца, матерых речных волков, за плечами которых числился не один десяток экспедиций, было другое мнение. Они ругали и песочили меня, не стесняясь чужих ушей, припоминая несметное множество слов-самородков из ненормативного запасника Отечества. При этом клейма “предатель” и “авантюрист” были едва ли не самыми мягкими... Жалко было покидать ребят: несмотря на разницу в возрасте и образовании, все “ушкуйники” работали как пальцы одной руки — без шалого, показного усердия — и понимали друг друга буквально с полунамека. Находчивость и выносливость не раз помогали им выйти сухими из передряг во время странствований по Крайнему Северу, Заполярью и Арктике.

На следующее утро две лбодьи, распустив паруса, при полном параде старинных аксессуаров, ушли к истокам Задериножки — туда, где начинался волок, а я временно обосновался в старухином доме на правах гостя.

Господи, чего тут только не было! Музей, а не дом! Палощельские прялки с красными конями-оленями, расписные дуги, берестяные туеса от мала до велика, образцы выходной женской одежды, складни, штофы, лоскутные одеяла, домотканые дорожки и даже свадебные сани, на которых еще до войны баба Пима с женихом в обнимку совершила ритуальный выезд вокруг деревни...

Меня особенно заинтересовали праздничные женские платья из парчи, атласа и шелка. Пересыпанные нафталином, они хранились в сундуках на повети с прабабушкиных времен, и если хозяйка пыталась их как-то подновить, то строго выполняя традиции и заветы старины. Наряды эти состояли из множества элементов, и запомнить их было не так-то просто: стан, сарафан, тканёва, коротенка, рукава, ластовицы, кокошник, цепи, бусы... Увидев, с каким любопытством я разглядываю эти реликты, Пименария Васильевна по-своему прокомментировала: