Новый Мир ( № 11 2009) - Новый Мир Новый Мир

45

Почему-то стало колоть сердце. Это не было похоже на боль, отдающуюся в груди, когда схватывало желудок. Похоже, и вправду болит сердце.

Старик попробовал полежать на животе. Боль не утихла. Лег на спину, положив руку на грудь, помассировал. Не прошло. Щемя, горяча, болело уставшее сердце. Никак не хотело отпускать.

На здоровье Марлен стал жаловаться жене и дочке сразу же, как только ушел на пенсию. Даже как-то раз, посадив их напротив себя, эдак прощально, сказал: “Стар я уже, того и гляди, не сегодня завтра умру”. Он и потом не раз сетовал на здоровье.

Жаловался он и Махсуму, что ни день, когда они остались вдвоем: “Смотрите, как опухли мои колени! Видно, недолго мне осталось, так что готовьтесь”. На что сват шутливо отвечал: “Как бы вам не пришлось простудиться на моих похоронах…” Вот и сбылась его шутка.

46

Сердце не переставало болеть. Память неустанно подгоняла неприятные воспоминания, а сердце, будто невмоготу их было пропускать через себя, трепыхалось, ныло.

На следующий день после того, как Клара отказалась поступить в пожарную команду и ушла, хлопнув дверью, Марлен пригласил к себе зятя. Посадив напротив себя этого сдержанного парня, он долго и нудно поучал его: “Ты что, не можешь разъяснить жене, как надо себя вести?! Надо быть потверже в этой жизни! Жена должна слушаться мужа! Жена прежде всего — раб в доме…” Зять, всегда почтительно молча выслушивавший нравоучения тестя, на этот раз, надо же, довольно резко ответил: “Папа, прежде всего человек не должен становиться рабом своих заблуждений!” По правде говоря, Марлен не очень-то понял смысл этих слов. Но в мозгу у него будто что-то вспыхнуло, как это бывает при коротком замыкании, и он, ударив по столу кулаком, гаркнул: “Слушай, ты меня не серди!..”

Теперь, вспоминая этот случай, старик искренне переживал.

47

Называешь себя стариком, а ведь раньше стариками считались белобородые старцы. У нынешних стариков трудно определить возраст: какими были в сорок лет, почти такими выглядят и в шестьдесят-семьдесят лет — не стареют, а устаревают, затаскиваются, вот и все. Они не соответствуют подобающему их летам виду, гладенькие, ухоженные, как в маске Фантомаса. Даже стыдно называть себя стариком.

48

Не совершаешь омовения, не читаешь намаз, не держишь пост, не ходишь в мечеть. Поиски правды состоят в ловле радиоволн Би-би-си и “Свободы”, которой занимаешься, уйдя в свою комнату. Но, разочаровавшись их приторной, малограмотной, как твой узбекский, речью, называешь одного ведущего недоученным грамотеем, другого близоруким святошей, третьего рупором, прибитым к столбу, и выключаешь, не дослушав, однако назавтра, боясь пропустить новость, опять крутишь ушко радиолы. И это называется зрелость, которой ты достиг?!

Или таким достигшим зрелости был Махсум?..

49

Он тоже, тряся бородкой, слушал в своей комнате по своему радио те самые “голоса врагов”. “Сват, вы слышали, Сабитхан-кори до сих пор читает проповеди, или это раньше было записано?” — “Конечно, многие передачи готовятся заранее, проходят через сотни проверяющих, потом только подаются в эфир. Какой же вы наивный! И чего вы так возносите этого Сабитхана-кори, ведь он вам в сыновья годится, а вы его за отца родного почитаете… Вы бы хоть возраст свой уважали, сват!” — отчитывал его Марлен. Сват же примирительным тоном говорил: “Так я все думаю, что дело не в возрасте, а в голове”.

50

В такие минуты Марлен выходил из себя и начинал горячиться, употребляя в своей речи русские выражения: “Ну что вы, черт побери! К чему такие разговоры? Ишь вы, возраст-голова… Знаете, в армии существует дедовщина! В жизни точно так же! Подумать только — „не в возрасте, а в голове”. Хм!” От таких нападок Махсум тоже ершисто отбивался: “Да бросьте вы! Мы с вами тоже идем на поводу у молодых, сидим тут как попрошайки!” После этих слов Марлен в сердцах махал рукой, удалялся в свою комнату и в течение двух-трех дней не разговаривал с Махсумом. Потом возникали проблемы, связанные с какими-нибудь мероприятиями в махалле, надо было что-то организовать или куда-нибудь пойти, и размолвка сглаживалась, сваты мирились, забывали о сказанном и вновь принимались обсуждать услышанное по Би-би-си и “Свободе”.

51

Разве раньше старики были другие? Прежде Марлен думал, что в старости человеку, должно быть, стыдно вспоминать детство. Но теперь стоит закрыть глаза, как всплывают события шестидесятилетней-шестидесятипятилетней давности. Помнится, в их дворе напротив базара прибивали к колу лошадей киргизы, спустившиеся с гор, и маленький Марлен показывал им дорогу на базар. За воротами, если пройти немного, на берегу горной речки можно было увидеть кузницу Касыма. Он чинил старые кетмени, ковал подковы, всегда был при деле, а в кузнице горел огонь, шумно надуваемый мехами, и молот его неустанно бился о наковальню… Если подумать, казавшийся тогда старым Касым-кузнец был приблизительно в летах этого выскочки Сабитхана-кори.

Неподалеку от кузницы располагалась электростанция, выстроенная колхозом. Вода сая, спускавшаяся меж крутых берегов, была направлена на эту станцию. Выходя из турбин, вода вновь бежала в сай. Если пройти через мост, то можно выйти к улочке, ведущей к кладбищу, в начале улицы стояла невзрачная кибитка часовщика Сатима-хромого. Все имевшиеся в округе часы прошли через его руки.

Он вспоминал о стариках…

52

От бессонницы у него болела голова. Небо уже начинало светлеть. Беспорядочные воспоминания сменились ясной бодростью. Раньше, чтобы почистить стекло керосиновой лампы, в нее дули, и стекло покрывалось испариной, и когда его протирали изнутри, оно становилось прозрачным. Так и у него, как протертое стекло, прояснилась голова.

На этот раз колющая боль пронзила не сердце, а всю грудь. Махсум тоже отдал богу душу в тисках такой боли.

53

В этот миг Марлен почему-то вспомнил жену. Закия, да благословит ее Аллах, была, в сущности, покладистой женщиной. Марлен мог ее выругать, не гнушался дать и пощечину. Но, если подумать, он, оказывается, строго следовал по начертанному ею пути. Закия словно капля: то с одной стороны капнет, то с другой, то еще откуда-нибудь, и вот, казалось бы, все забылось, но тут — еще одна капля. Глядишь, а в голове уже созрели какие-то планы. Думаешь, что все сделал сам, а теперь если подумать и взвесить, то становится ясно, насколько все умело устраивала жена. Она будто паутиной окутала все его былое существование. Какое там паутиной — как кокон шелкопряда, она оградила мужа от всего мира. Может быть, поэтому Марлен так тоскует по Махсуму?..

54

Он попытался освободиться от обмотавшейся вокруг его тела простыни и ударился головой о край кровати. То ли он вспотел, то ли окровавил голову, он не смог разглядеть в утренней полутьме упавшую на ладонь каплю.

Завтра буду поумнее, завтра чего-нибудь добьюсь, думает всю жизнь человек и стремится к чему-то. Однако жизнь однообразно утекает, тело старится, а дух не меняется: каким ты был в три года, таким и в семьдесят три остаешься — ненасытным к жизни. Любопытно, за чем следит дух? За твоими бесполезными усилиями? За ложью и грезами? Возможно, следит за твоими слабостями и грехами?..

55

Мир будто бы отторгнул серьезность. Все в нем кажется фальшивым, искусственным. У пустоголовых стариков нет на лице растительности, а приходившая к Махсуму молодежь отпускала бороду, чуть ли не с лопату, от чего лица их становились с ладошку. Похоронами Махсума тоже руководили они, поучая махаллю: сделайте так, сделайте эдак. А те, с затасканными лицами, называвшие себя стариками, толпясь, влезли в один автобус, потом рядком проследовали на кладбище, а с рассветом выстроились в очередь за поминальным пловом.

Не сорвалась ли земля с собственной оси?

56

На днях, возвращаясь из поликлиники, он зашел в парикмахерскую, а там парнишка, глядя в зеркало, выщипывает себе брови. Он тут же указал на кресло, приглашая сесть. Усадив, спрашивает по-русски: “Ну что, старик, как тебя стричь будем?” На вопрос: “Ты узбек, сынок?” — отвечает: “Да, а что?” Выругать бы этого нахала… так у него в руках бритва, а смолчать — сердце от гнева горло душит… Как только бритва коснулась головы, прыснула кровь.

Не эту ли ранку он задел, стукнувшись о кровать?

57

У Марлена в этом мире никого нет. А после смерти Махсума — совсем одинок.