ДЕТИ РОССИИ - Евгения ИЗЮМОВА

Но вернемся в сороковые-грозовые.

Едва фашистов выбили из Нижнего поселка, Александра Александровна уехала с Валей к своим родителям в хутор Вертячий, который был уже занят фашистами. И маленькая Валечка вновь оказалась в оккупации, но на сей раз вместе с дедушкой и бабушкой.

Дом Мозжалиных, родителей Александры Александровны, был двухэтажный, построен родителями бабушки как приданое к свадьбе. Большой и красивый дом, с верандой, парадным крыльцом, но в доме - скамейки да стол. Дом приглянулся немецкому командованию, и в нем разместили штаб. Может, это и спасло семью Мозжалиных, хотя дед, Александр Васильевич, партизанивший в период первого оккупационного периода, был пойман однажды, отправлен в концлагерь, который располагался неподалеку от Вертячего в тополиной роще. В прогалине между лесистыми островками была натянута колючая проволока, там находились военнопленные и партизаны почти под открытым небом, жили как кроты в норах. Александр Васильевич как-то умудрился сделать подкоп под ограждение и бежал.

Фашисты не кормили пленных, и они умирали десятками. За три месяца его существования там было уничтожено 150 человек. Трупы выбрасывали за колючую проволоку, а местных жителей заставляли увозить их на старой тощей кляче. Немцы ту лошадь потом закололи и съели, потому что наши, окружив немецкую группировку в районе Дона, не давали сбрасывать с воздуха продукты.

Одна тетушек Вали, Таисия, хорошо владела немецким языком и служила при штабе переводчицей. И хотя ей немцы доверяли, случалось, и били, заподозрив, что она делает неправильный перевод, если вдруг человек засмеется - а вдруг он смеется над немцем?

Кстати, все тетушки Валентины Николаевны - учителя. Две - Таисия и Мария - преподавательницы русского языка и литературы, третья, Валентина - биологии. Но, видимо, невольная служба переводчицей у немцев ожесточила сердце Таисии, к тому же она была бездетной, и в гневе наказывала Валю за провинность тем, что ставила ее на колени в углу на горох. А вообще Валя была девочкой ласковой, послушной и очень красивой. Впрочем, военные дети все были такими - тихими, перепуганными, очень послушными. Если взрослый скажет: «Нельзя!» - то это принималось беспрекословно.

- Тетушки рассказывали, что я была дитя неописуемой красоты - маленькая, хрупкая, а если еще волосы бантом подвяжут, то и немцы улыбались мне. Надо сказать, что наша семья жила в своеобразном тихом мирке, наверное, потому, что в нашем доме был штаб. Сначала мы немцев боялись, а потом привыкли. Жили сначала в кухне, потом нас и оттуда выгнали. Тогда дедушка вырыл землянку в склоне небольшой горки на задах нашего огорода, а чтобы земля не осыпалась, он укрепил стенки плетнями. Питались, чем придется, хлеба и в помине не было. Но зато много было рыбы, потому что хуторяне, несмотря на запрет немцев подходить к воде, все-таки умудрялись ловить рыбу. Те немцы, которых я видела в Вертячем, были уже совсем другие немцы, непохожие на сталинградских. Эти порой потихоньку шептали: «Гитлер капут!» Все они были молодые-молодые, очень боялись холода. Нас не обижали, даже угощали детей шоколадом из

присланных им посылок, и все-таки это были немцы, хоть на время, но - победители, потому заставляли ухаживать за собой, например, если немец шел в туалет, то мы были обязаны рядом разжигать костер, чтобы ему было теплее. И потому все деревья кругом были порублены, доски, которыми был обшит дедушкин дом, сожжены.

Один из наших «постояльцев» очень ко мне привязался. Брал меня на руки, целовал, давал шоколад, пытался объяснить, что у него «киндер» такого же возраста в Германии. Однажды он маме дал золотое тоненькое колечко, мама не брала, но он показал на меня, мол, это мой подарок «киндер». То колечко в голодные послевоенные годы помогло нам: мама сменяла его на продукты. Поменяла и мою кроличью шубку, которую покупал еще папа. Она была зарыта где-то вместе с другими ценными вещами, мама ее откопала и потом поехала в северные районы Сталинградской области - там не было оккупации, потому люди жили сытнее. Мама привозила оттуда просо, свеклу. Да, после Победы нам жилось не легче. Мы съели всю лебеду до самой Песковатки, а те жители, наверное, дальше своего села. Сушили яблоки-кислицы, потом в ступке от снарядной гильзы толкли до муки, и эту яблочную муку перемешивали с семенами лебеды и молотыми желудями. Так что все мы были очень изящные, легкие. Вот только бабушка вдруг стала опухать. Оказалось, она отрывала от себя да нам кусочки подкладывала, а мы-то не знали о том, ели охотно. Помню, уже в сорок пятом году к нам приехал учитель математику преподавать. Звали его Голов Петр Дмитриевич, он участник боев под Халкин-Голом. Моя тетя Тая, которая в той же школе преподавала русский язык и литературу, вышла за него замуж. И вот сидим за свадебным столом, а дедушка колет маленькими щипчиками кусковой сахар - голубой-голубой, плотный такой - на маленькие кусочки и всем на тарелку кладет по кусочку. Положил и мне, а сам шепчет, мол, бери скорее в рот. Я, конечно, этот кусочек тут же проглотила, а дедушка положил передо мной другой осколочек сахара - это был уже его сахарный пай. Но разве я тогда думала, что взрослые растили нас ценой своего здоровья? Правда, нам в колхозе выделили телочку взамен коровы, которую реквизировали еще во время войны снабженцы нашей армии, так что хоть молоко потом появилось. Дедушка воспитывал меня до десяти лет, а мама жила в Рогачике, недалеко от Городища. Дедушка купил там дом саманный, который потом обшил снятыми с разбитых машин деревянными дверцами. Мы эти дверцы покрасили в немыслимый серо-буро-малиновый цвет. Там и стала я жить с мамой, когда мне исполнилось десять лет, потому что дедушка сказал - негоже ребенку жить вдали от матери. И я очень благодарна дедушке, что он помог маме вырастить меня. Воспитывал дедушка меня в строгости, по казачьим обычаям. Чуть подросла, стала мыть пол в доме - нижний этаж. А полы - не крашенные, мы терли половицы кирпичом или какой-нибудь железкой. Ступеньки крыльца доскребли до глубокой выемки.

А сколько полегло при форсировании Дона советскими войсками тех и других солдат! Уму непостижимо! Не менее кровопролитные там были бои, когда немцы наступали на Сталинград, потому что этот город был важен для них не только потому, что носил имя Сталина, но главным образом потому, что являлся важным стратегическим узлом, от которого ниточки прямым ходом шли вглубь огромной страны. Правда, немецкое командование, и Гитлер в том числе, считали, что советские войска уже выдохлись, поскольку не смогли удержать Воронеж, Ростов-на-Дону, не считая огромной территории на Украине, в Прибалтике и Белоруссии.

Фашисты были так уверены в своей победе, что даже в декабре сорок второго, когда кольцо вокруг 6-й армии Паулюса было сжато до предела, одна из газет писала, естественно, с благословения главного идеолога Германии доктора Геббельса: «Пройдут дни, пройдут недели. Сталинград падет, дом за домом, улица за улицей. И под его обломками будет похоронена большая часть советской военной мощи. А над событиями этой битвы на берегах Волги будет возвышаться он, немецкий солдат!»

Но гитлеровцы просчитались в том, что советское командование недооценивало стратегическое значение этого города на Волге, а главное, они не учли то, что в советских солдатах «градус злости» достиг высочайшей точки - они просто уже не хотели отступать, тому противилась их горделивая душа, им надоело быть битыми. Приказ командира «ни шагу назад» для военного человека имеет огромную силу, но, думаю, в те дни на подступах к Сталинграду каждый солдат сам себе отдал такой приказ, потому что каждый из них отчетливо понял свою важную роль в защите Отечества.

Михаил Никитович Скорик, защитник Сталинграда, рассказывал, что во время летних боев в 1942 году под Вертячим от их батальона осталось человек тридцать. Их батальон в штабе полка уже считали погибшим и даже заготовили похоронки. «Нам не страшно было умереть в те дни, - сказал воин-сталинградец, - это не бравада, это было в самом деле так, потому что мы понимали: или мы выдержим, победим, или России не быть». И они вышли к своим, как и остатки другого батальона, бойцы которого придумали прорываться из окружения на грузовике с включенными фарами, имея всего один исправный пулемет и немного патронов к нему. Может быть, именно эта ночная нахальная атака и навела на мысль будущего командира танковой армии Рыбалко штурмовать Берлин ночью, ослепив врагов прожекторами и оглушив их воем сирен.

Фашисты превратили хутор Вертячий в крупный узел сопротивления, откуда они прикрывали отход своих частей, разбитых в излучине Дона. Там у них были сосредоточена основная масса огневых средств. Сильнее всего Вертячий был укреплен с севера, поскольку фашисты ждали удара именно с этой стороны и создали мощную систему инженерной обороны. Переправы фашисты взорвали. Однако расположение советских войск, занимавших более выгодный высокий берег, господствовало над левобережьем, и 28 ноября они форсировали Дон. Фашисты ощетинились огнем.