Русское солнце - Андрей Караулов

— Сиди в сенях, — не понял? — разозлился Чуприянов. — Аппетит портишь!

Петраков засмеялся:

— Запомни, Егорка, в России на обиженных воду возят!

Егорка вытянул губы и совсем по-детски взглянул на Чуприянова:

— Я за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми по-людски!

Петраков сам положил себе кусочек хариуса и вилкой аккуратно содрал аппетитную кожицу.

— А пацан этот, Быков, — Егорка повернулся к Петракову, — сейчас учитель, што ль?

— Учитель физкультуры.

— А будет директор?

— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином, так я думаю.

— Значит, рабство вводится? — Егорка удивленно посмотрел на Петракова.

— Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.

— А мне по фигу, мил человек, как во всем мире, — у нас вводится?

— Вводится, — кивнул головой Петраков.

— А зачем?

— Чтоб лучше было, — процедил Чуприянов.

— Кому лучше-то, Михалыч? Кому?

— Чё пристал? Чё пристал, сволочь?!

Чуприянов потянулся за рюмкой.

— Я… в общем… в Эфиёпах не был, — не унимался Егорка, — но сча у нас — не рабство, я ж на Михалыча… вот… анонимку могу послать, и её разбирать будут, — какое ж это рабство? А у физкультурника… у этого… на работу нас строем гнать будут, это ж факт! У него, у сосунка, деньжищи откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… там, где я пиво беру, с рынка… А, можа, зазевался кто, дороги-то на Красноярьи вон каки широкие, хотя я свечку не держал, напраслину взводить не буду, нехорошо это. Но я назаровских знаю, — от физкультуры от ихней прибыль, видать, есть, а в школах, звеняйте, чтоб завод купить, таки деньги не плотют…

Егорка опасался, что его не поймут; для убедительности он перешел на крик, размахивал руками и остановиться уже не мог.

— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо взглянул на Петракова, — когда эти товарищи к власти придут, они ж на нас свою деньгу отрабатывать будут, на ком же еще?

— Так и сейчас несладко, — вставил Петраков.

— Несладко, да, — согласился Егорка, — но беды нет, нет беды, счас мы — не говно, а будем говно, точно говорю! Погано живем, скучно, Москву не видим, — все верно! Только деньги у нас, слава богу, никто не отымает, Михалыч — директор с характером, но мы с ним договориться могём; у него совесть есть, авторитет, а если пацаны эти… назаровские… к власти придут, они все у нас выгребут, все до копейки, они нам вощ-ще платить не будут, тока на хлеб и воду, как в Освенциме, шоб мы не загнулись и на работу ходить могли! Не люди мы станем без денег-то, — слышите? Затопчут нас так, что нам самим стыдно станет, то-ка и не спросит нас никто, потому как страна эта будет уже не наша! Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, и не то говорю, люди мы маленькие, в лесу живем, но если назаровские, мил человек, у вас завод покупают, это вы там в Москве с ума посходили; это я кому хошь в глаза скажу, а Горбачеву — в морду дам, если встречу! Чё вы к нам в Сибирь лезете, а? Чё вам неймется-то? Мужики в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того Москву защищали, чтобы она счас для Сибири хуже немцев была! А Ельцину я сам письмо накатаю, хоть отродясь писем не писал, — упряжу, значит, шоб назаровских не поддерживал, ему ж самому потом противно будет! Так вот, Михалыч, — мы правду любим! В России все правду любят! И баньку строить — не будем, неча нас обижать, а если я вам обедню испортил, так звеняйте меня!..

Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.

— А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры отправит!

Чуприянов не ответил. Он сидел опустив голову и сжимая в руке пустую рюмку.

26

— Андрюха! Козырев! Ан-дрю-ха!..

Андрей Козырев выглянул в коридор:

— Чего?

— Андрюха, где документ?

Внешне Шахрай был спокоен, даже если он волновался.

— Какой?

— Тот, что вчера утрясали. Про СНГ.

Козырев насторожился:

— Машинистке под дверь засунул. Ночь же была!

— Машинистке?

— Ей…

Шахрай развернулся и пошел в конец коридора.

— Что случилось-то? — Козырев схватил рубашку. Он был в модных спортивных штанах и в домашних тапочках на босу ногу.

— Бумага исчезла.

— Как исчезла?!

— С концами.

— Но через час подписание!..

— В том-то и дело…

Коридор был какой-то неуклюжий, кривой и очень темный. Коммунисты не умели строить приватные резиденции.

— А бумажка, поди, уже у Горбачева…

— Чисто работают, — заметил Шахрай. — Хоть бы ксерокс оставили…

В окружении Президента России Бурбулис и Шахрай были, пожалуй, единственными людьми, которые не боялись Ельцина. Однажды, когда Ельцин провалил на съезде депутатов какой-то вопрос, Шахрай, публично, с матом, объяснил Ельцину, что он — осел, Ельцин простил.

Навстречу шел Коржаков:

— Ну?

— Ищем, — сказал Шахрай.

— А чё искать… — скривился Коржаков, — сп….ли — эх! Не уследили…

Странно, но Коржаков при Козыреве стеснялся ругаться по-матери.

Ночью, за ужином, Кравчук предложил выкинуть из договора «О Содружестве Независимых Государств» слова о единых министерствах, о единой экономике, то есть уничтожил (хотя это и не декларировалось) единое рублевое пространство. Рубль был последним якорем, на котором мог стоять Советский Союз (даже если бы он назывался — отныне — Содружеством Независимых Государств). Ельцин не сопротивлялся, только махнул рукой: он устал и хотел спать.

Гайдар вписал в договор те изменения, которые продиктовал Бурбулис. После этого Козырев (его никто не просил) отнес окончательный вариант договора в номер, где жила машинистка Оксана. Время было позднее, Козырев сунул текст в щелочку под дверью и прикрепил записку, что этот текст к утру должен быть отпечатан набело.

Оксана плакала. Она уверяла, что под дверью — ничего не было. Полковник Просвирин, который проверил весь номер и лично залезал под кровать, ничего не нашел — только пакет от дешевых колготок.

Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев всегда был очень осторожен), но о каких приличиях может идти речь, если решается судьба страны!

— Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут — я! И вот так — сунул!

— Вы ежели… что суете, Андрей Владимирович… — советовал Коржаков, — надо сувать до упора. А если краешек торчит — кто-нибудь сбалует и дернет!

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана.

— Как не здесь? А здесь кто?

Коржаков грохнул по двери кулаком. Из-за неё вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства.

— Слушаю, товарищ полковник!

— У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков.

— Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас.

— А бумаги под дверью были?!

— Какие бумаги?

— Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев.

— Ну? — нахмурился Коржаков.

— Так точно, товарищ полковник! Валялось что-то.

— Где они?

— В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто…

— Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков. — Тащи!

Мусорное ведро опрокинули на кровать. Черновик «Беловежского соглашения» был тут же найден среди бумажек с остатками дерьма.

— Эти, што ль?

— Они, — кивнул Тимофей.

— Спасибо, товарищ, — улыбнулся Козырев.

…Подписание договора было намечено на десять часов утра. В двенадцать — праздничный обед, в пять — пресс-конференция для журналистов, вызванных из Минска. В старом доме не было парадного зала. Торжественный акт подписания документов Шушкевич предложил провести в столовой. Офицеры охраны сдвинули столы, а белые скатерти заменили на протокольное зеленое сукно.

Стрелка часов катилась к десяти.

Перед подписанием Ельцин пригласил к себе Кравчука и Шушкевича — выпить по бокалу шампанского.

— Мы… много пока не будем, — сказал Кравчук. — А опосля — отметим!

Они чокнулись.

— Зачем ты Бурбулиса держишь? — начал разговор Кравчук.

— А шта… по Бурбулису? — не понял Ельцин.

— Гиена в сиропе — вот твой Бурбулис.

— Он противный, — кивнул Ельцин и отвернулся к окну. Было ясно, что говорить не о чем.

— Может, пойдем? — спросил Кравчук.

— Куда? — не понял Ельцин.

— Так подпишем уже…

— Подпишем… Сейчас пойдем…

Ельцин встал — и тут же опустился обратно в кресло. Ноги — не шли.

— Пойдем, Борис…

— С-час пойдем…

— Ты, Борис, как сумасшедший трамвай, — не выдержал Кравчук. — Што ты нервничаешь, — ты ж Президент! Сам робеешь, и от тебя всем робко… нельзя ж так!

Ельцин смотрел куда-то в окно, — а там, за окном, вдруг поднялась снежная пыль — с елки, видно, свалился сугроб.