Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Сегодня была ее очередь выпускать газету, но она почему-то задержалась в бухгалтерии.

Вечерело. В комнате заметно посвежело. Эта часть здания смотрела на север, и щедрое на свет, но скупое на тепло солнце не прогревало ее за короткий осенний день. От высокой капитальной стены, нависшей над узким пространством комнаты, веяло влажным запахом извести. Стену с неделю назад побелили, но она еще не просохла.

Добрынину было зябко. Впервые комната редколлегии утратила для него свою домашность. Ее нелепая высота давила. Предметы неприятно холодили руки, пальцы ощущали жесткие крупинки копоти.

Достав из старого, покосившегося шкафа папку с надписью «Действенность», Добрынин наколол на острые концы скоросшивателя свое письмо о рукавах и термометрах. Замкнув скоросшиватель, начал бездумно перелистывать наколотые прежде листки: копии приказов начальника депо, выписки из решений партбюро и месткома, ответы из отделения…

Задребезжал телефон. Звонила Оленева.

— Максим Харитонович, завтра получка, я задерживаюсь. Познакомьтесь, пожалуйста, с материалами номера. Они там, у вас… Я освобожусь попозже и одна все доделаю.

Ему почудилось, что она подчеркнула — «одна». И все же он сказал:

— Я подожду вас.

Она поспешно возразила:

— Нет, нет… Я могу надолго задержаться. Не надо, не ждите!

Он ответил тихо:

— Как хотите.

Положив трубку, произнес с горечью: «Так, понятно!»

Накрытые металлической линейкой заметки лежали стопочкой возле машинки. «Так, понятно!» — еще раз прошептал Добрынин и принялся читать.

Передовую написал главный бухгалтер депо Савич. Она называлась «Экономический эффект сквозных рейсов». Написана статья была по-бухгалтерски суховато, но очень старательно — как и все, что делал главный бухгалтер депо, человек необыкновенно работящий и усидчивый. Максим Харитонович вычеркнул лишние цифры и вернулся к заголовку. «Звонче, звонче надо сказать, — подумал он. — Звонче и проще!» Зачеркнул заголовок и быстро, размашисто написал новый: «Новаторский почин Кряжева даст 60 тыс. р. экономии в месяц». Положил листок рядом с машинкой, углубился в следующую заметку…

Закончив, он запер комнату на висячий замочек. Миновал безлюдный, притихший после первой смены механический цех и вышел из главного здания депо.

На деповских путях жизнь текла своим обычным, не меняющимся ни вечером, ни ночью порядком. То тут, то там неторопливо передвигались или стояли, посапывая, паровозы. Люди возле них были мало заметны, и казалось, что огромные, неповоротливые машины хозяйничают сами. Одни пришли сюда, чтобы экипироваться и почиститься после рейса, другие — чтобы исправить или проверить что-нибудь у себя, третьи — чтобы встать на промывку, а то и на подъемочный ремонт, четвертые просто ожидали, когда выяснится, в какую сторону и когда предстоит отправиться в путь. Перемещались осторожно, словно оглядываясь по сторонам, чтобы не заступить случайно друг другу дорогу. Сдержанно двигали могучими рычагами, обдавали пути горячим дыханием.

Где-то за депо садилось солнце, и паровозный дымок, клочьями плывущий к станции, окрашивался закатным светом.

Сбоку молчаливо смотрело на депо низенькое здание конторы. За свинцово-серыми стеклами ничего нельзя было различить. Но Добрынин знал: возле второго от угла окна — стол Оленевой.

Он подумал вдруг: «Что, если вызвать ее?» Ему стало жарко, но неожиданная мысль оформилась в решение. «Да, вызвать и заставить объяснить, что с ней происходит».

У здания конторы было два входа: со стороны клуба и со стороны дежурки. На крыльце дежурки кучкой стояли машинисты; размахивая руками, азартно толковал о чем-то низенький и худощавый Иван Гроза; рядом кивал маленькой, как у птицы, головой младший брат его, долговязый Захар. «Пусть видят», — с ожесточением подумал Максим и заставил себя идти к тому входу, что был со стороны дежурки.

К Любови Андреевне только что забегала дочь. У Лили не было никакого особого дела к матери, забегала просто так — глянуть на мать, приласкаться и поболтать немножко. Они пошептались о разных пустяках, тихонько посмеялись чему-то такому, что, в сущности, и не было смешным, но смешило их. Прошептав свое «пока!», Лиля незаметно для сидящих в комнате прижалась на мгновение щекой к щеке Любови Андреевны.

У двери она задержалась чуть-чуть, чтобы еще раз улыбнуться матери. Любовь Андреевна охватила взглядом ее худенькую, подвижную фигурку. Ей показалось, что лицо у Лили слишком бледненькое, что и шея слишком тонка, и плечи остренькие, и вся она не то чтобы болезненная, а какая-то по-детски хрупкая, беспомощная, беззащитная. Как это часто случалось с Любовью Андреевной, в ней словно перевернулось вдруг что-то, словно открылись какие-то шлюзы, и горячая волна нежности и жалости к дочери до краев затопила ее.

Вытерев платком повлажневшие глаза, Оленева вернулась к ведомости зарплаты и защелкала счетами. Но мысли о дочери не покидали ее. Она вспомнила о планах Лили поехать учиться в чужой, далекий город. У нее защемило сердце, стало до тошноты тревожно. «Поеду с ней, — решила она, отщелкивая костяшками цифру за цифрой. — Лишнее продам. Комнату снимем за городом — обойдется дешевле. В крайнем случае возьму совместительство…»

Любовь Андреевна не в первый раз приходила к этому решению и уже считала его окончательным. И все-таки, возвращаясь к нему мыслями, она снова и снова убеждала себя, как будто боялась, что в последний момент у нее не хватит сил и твердости осуществить его.

Когда Добрынин тронул Любовь Андреевну за плечо, она усиленно работала счетами, наверстывая упущенное за время свидания с дочерью.

— Можно вас на минуточку? — попросил он.

Оленева поднялась в замешательстве.

На крылечке, что было со стороны клуба, она остановилась, но Максим глянул на нее с мольбой и двинулся дальше.

Шлаковая дорожка вывела их в сквер, разбитый вокруг клуба. Держась поодаль друг от друга, они пошли по аллейке. Сухая трава, окаймлявшая тропу, цеплялась за их ноги и шуршала.

— Вы знаете, что сделал Городилов? — начал Добрынин.

Она не знала.

— Опять что-нибудь против Кряжева?

Он замялся.

— Не совсем… Впрочем, ерунда.

Она не стала расспрашивать дальше и вообще не придала никакого значения вопросу о Городилове. Сильнее стянув впереди накинутую на плечи шерстяную кофточку, ждала другого вопроса, другого разговора. Ее знобило.

Вот и пришел он, решающий момент, которого она и страшилась и желала, который оттягивала, цепляясь за любой повод, хотя и понимала всю бессмысленность этой оттяжки. Сейчас, мучаясь тем, что Максим вызвал ее и что им придется объясняться у всех на виду (возможно, даже на виду у Лили), она все-таки была благодарна ему за его нетерпение и решимость. В конце концов, чем раньше, тем лучше. Надо только проявить твердость. Сейчас важнее всего твердость. Прямо объяснить что и как. Быть твердой, сказать все и проститься. Хорошо, что есть основание спешить, хорошо, что ждет работа.

— Как же так… — произнес Добрынин, глядя себе под ноги, — …как же так, Люба?

Она ответила сразу, не хитря, не делая вида, что не понимает его:

— У меня дочь.

— У нее своя жизнь.

— О-о, до своей жизни ей еще далеко.

— Но вы сами говорили, что на будущий год Лиля уедет в институт. Значит, не так уж далеко. Ведь не так уж далеко, Люба?

Она долго не отвечала. Сухость перехватила горло. «Сказать или не сказать? А почему не сказать, раз это уже решено? Решено же!»

— Я уеду тоже… — произнесла она.

Он вскинул непонимающее, испуганное лицо:

— То есть как?.. Зачем?

— Уеду вместе с Лилией, Максим Харитонович.

Она выдержала его взгляд. У нее было такое ощущение, как будто она взлетела куда-то и все самое страшное, трудное осталось внизу, далеко-далеко. На душе было легко, пусто.

— Я не могу пустить ее одну, — объяснила она, прислушиваясь к своему удивительно спокойному голосу. — Лиля еще ребенок. Наконец, вы знаете, какое у нее здоровье… Но даже если бы мы и не собирались никуда ехать, ничего бы не изменилось… Будем жить для детей, Максим Харитонович. — Остановившись и заставив себя улыбнуться, она закончила: — Мне пора. Чего доброго, задержу зарплату — придется на себя заметку писать.

Он проводил ее до конторы.

Через Старые Лошкари проходила заезженная немощеная дорога. Была она старая, старше самого селения. В давности тарахтели по ней подводы, бегущие к городу. Теперь ее уминали разухабистые грузовики. Когда же наступала распутица, вязкую колею рубили гусеницами тракторы-тягачи. Подводы, грузовики, тракторы все глубже вгоняли дорогу в податливую землю. Буграстым, с рваными краями желобом легла она по единственной, кривой и длинной улице Старых Лошкарей, рассекла селение вдоль на две схожие половинки.