Дверь в зиму - Генри Лайон Олди

Конь несся по бездорожью, не в силах вырваться из четырех стен. Захлебывался, тек грязной пеной. Гремели, стучали копыта. Сердце качало едкую, дурно пахнущую кровь, грозило разорваться, взрёвывая и колотясь о грудную клетку. В черных, покрытых пятнами ржавчины небесах плясал месяц, похожий на одинокую, засиженную мухами лампочку. А Кутный все гнал обезумевшего коня по ухабам и колдобинам, визжал в ухо, кусал за шею, не позволял сбавить убийственный, сумасшедший темп.

Хозяева, били копыта. Гости, выло сердце. Хозяева. Гости. Гром и рев, визг и стук — ничего из этого бедлама не вылетало за пределы стойла (гаража?!). Визг и стук, рев и гром — из них, намертво заточенных в коробку, как в тюрьму, складывалось новое, третье, небывалое доселе слово.

Хозяева. Гости.

Враги.

Когда слово сложилось, Кутный осадил коня. Вылез из транспорта, вышел на двор. Набрал полную грудь зябкого ночного воздуха. Его ждало еще одно дело — он не знал, какое, потому что узнавал дела свои только тогда, когда уже делал.

Не знал, но горел от нетерпения.

* * *

Бешеный открыл глаза.

Он спал одетым в бильярдной, просто на ковре. Удовлетворившись нанесенными побоями, Сержант без прежнего внимания следил за своей жертвой, и Бешеному удалось втихую прихватить из бара початую бутылку вискаря. Поднялся наверх, убедился, что сержант за ним не пошел, и пил, пока хотел; вернее, пока мог. Перед тем, как отрубиться, решил, что правильно лег здесь. Он без труда мог бы найти другое укромное место, занять кровать или диван. Дом полковничий, мебели навалом. Но тут, рядом с порушенным столом, спалось куда как слаще.

До этой минуты.

В окно, между неплотно задернутыми шторами, лез месяц. Желтый, ноздреватый, заплесневелый, он походил на испортившийся кусок сыра. От месяца по полу, как по речной воде, к столу тянулась дорожка. Приплясывала, шла рябью.

На дорожке, в шаге от Бешеного, кто-то стоял.

Шел рябью, приплясывал.

Бешеный хотел вскочить, схватить, ударить — и выяснил, что не может пошевелить и пальцем. Хотел закричать, позвать на помощь — рот словно скотчем заклеили.

«Ты кто?» — родилось мычание.

Ему не ответили.

Болела голова. От боли хотелось выть, выцарапать ее, подлую, из черепа. Бешеный вглядывался так, что из глаз текли слезы, но видел почему-то одежду, которую носил полуночный гость, только одежду, а не самого гостя. Ага, берцы. Его, Бешеного, берцы. И царапина на левом носке знакомая. Камуфляж. Его, Бешеного, камуфляж. Каска. Его каска. Броник. Разгрузка.

Полуночник был одет во все, что носил Бешеный. Как это могло случится, учитывая, что Бешеный лег спать, не раздеваясь, осталось загадкой.

«Ты кто?!»

Месяц вздрогнул, высветил лицо существа. Это было краденое лицо Бешеного, сплошь заросшее густой черной шерстью. На мохнатом лице играла желтая, ноздреватая, заплесневелая улыбка — точь-в-точь месяц, будь он проклят.

Домовой, понял Бешеный.

Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому — домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю — не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!

Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.

«Что?»

Домовой не ответил.

Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.

Домовой засмеялся.

* * *

— Бегом! Все вниз! Свиблов?

— Ой мама моя…

— Где Свиблов?!

— Удрал, сучара. Ноги в руки…

— Что?

— Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.

— Вот же ж блядь…

— Ой, мама моя…

— Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!

— Ой, мамочка… я не умею, я говорил…

— Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!

— Ебать-копать! Машина в хлам!

— Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!

— В хлам, говорю. Как после гонок.

— Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?

— Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.

— Бампер?!

— И бак пустой.

— Вот же ж блядь… Была ж целая?

— Ну, была.

— На ходу? Там в канистре есть, залей.

— Движок стучит. И резина вся забитая. Далеко не уедем.

— Ты что, пешедралом собрался? Грузимся, быстро!

— Ой, мама моя…

— Гуревич, шевели жопой! Хохлы в город входят! Вот же ж…

— Руль бьет, зараза! Поймаю зэка, живого съем…

— Хер ты поймаешь, а не зэка! Нас бы не поймали…

* * *

Когда грохочет, надо прятаться.

Нет, прятаться надо раньше, когда чуешь, что вот-вот загрохочет. Еще никто не чует, а ты уже да, и бежишь сломя голову.

Если протиснуться в щель, а потом проползти на брюхе в спасительную темноту норы, то почти не страшно. Ну как — почти? Раньше было страшно очень, до жути, а сейчас просто страшно, и только чуточку — очень.

Крыльцо общественной бани — крыша от всех бед.

Грохот рождал в мозгу Шарика образ кого-то большого, сердитого. Он придет, ухватит за шкирку и скажет басом: «Плохая собака!» Потом он начнет тебя бить, как тот, с курицей и палкой. А ты будешь скулить и вилять хвостом.

Под крыльцом вилять не надо. Тут хвост поджимается сам собой.

В щель Шарику была видна часть улицы — грунтовая дорога, сплошь ямы да колдобины. Когда лил дождь, они превращались в глубокие лужи. Обитатели здешних домов, люди не бедные, все собирались заасфальтировать этот участок в складчину.

Не собрались. А потом стало не до асфальта.

В дальнем грохоте прорезался новый, близкий звук: рев двигателя машины. Машин Шарик не боялся. Он сунулся вперед и увидел, как мимо бани проносится автомобиль этих, с тушенкой, курицей и палкой. Перед машиной внезапно, брызжа грязными комьями, расцвел земляной куст; что было дальше, Шарик не знал, потому что зажмурился от страха.

Когда он снова открыл глаза, машина лежала на боку, смешно вращая колесами. Из нее, извиваясь змеей, выполз человек в разбитых очках: тот, который кормил тушенкой. С трудом поднялся на ноги, заковылял прочь. Остановился, оглянулся. Вернулся за вторым, подсобил выбраться наружу; считай, вытащил силой. Второй самостоятельно встать не мог. Тот, который тушенка, закинул его руку себе на плечо, с трудом поднял, поволок.

Шаг, другой, и они скрылись из поля зрения.

Шарик ждал, что вот-вот выберется третий, с курицей и палкой. Ага, лезет. Лег на бок, поджал ноги. Дергается, не встает. Живот разворочен, кишки наружу. Пахнет так, что сюда слышно.