Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Она вышла из этих зарослей уже смеясь, и когда я бегом тянул ее за руку, смеялась, посмуглев от бега.

– А я думала, ты меня забыл... Один у тебя свет в окошке...

– Много света! – орал я.

Как она сказала, у нее нет никаких человеческих сил, чтобы устоять перед ванной, согласна утонуть в ней, топиться будет каждый день, только сбегает за мылом и феном...

Великое переселение мы назначили назавтра.

Я привез плиту, втащил ее в кухню, включил в могутную, для нее поставленную розетку. Греется!

Прибил шпунтами карнизы на окна. Вышел на улицу победителем, которому вроде и заняться больше нечем. Потопал к ангару. Возле него стояли мои работяги: кран и горбунок. Осенило меня, что делать... Приволок резиновый шланг, соединил с краном в ангаре, плеснул трудяге по железным остылым бокам...

Она прошла мимо, свежая, как первый снег, от волос ее веяло ромашковым сеном.

– Зачем ты моешь? Тут нет ГАИ, – улыбнулась она.

– Разве не слышно, как он фыркает от удовольствия?

– Вода фыркает, – засмеялась она. – Я положила тебе свежее белье, непутеха...

Потом я пошел в мою ванну.

Блаженно манило мохнатое полотенце, белье на горячей сушилке, блаженно пела вода, ударяясь в голубое облако. Стоило своротить горы, чтобы окунуться в это облако, чтобы изливался в него серебряный дождь.

На другой день горбунок перевозил к дому тахты, столы, шкафы, стулья, кресла, табуретки, тумбочки, посуду, холодильник, вешалки продукты, бутылку вина, бутылки с водой «рябиновая», скатерти, салфетки, магнитофон, телевизор, пылесос, рацию «Тайга – 77»...

Хотел, улыбки ради, привезти незаметно голубой телефонной аппарат, но вздрогнул от этой мысли, оставил на складе.

В комнате у нее, привязанный к электрическому проводу над постелью, висит надутый голубой детский шар.

На нем свежий луговой цветок алым огоньком...

Прогнали меня из дома до вечера на конюшню, то есть в гараж, в котельную, вагончик. Словом, куда угодно, лишь бы не мешал. До вечера оставалось не так уж много, а по дому витал пирожный аромат.

Я вернулся в мой холодноватый фургон, где ночевал все долгое лето. Не раздеваясь, лег. На меня смотрело чудище, пират в галстуке моя копия, самый правдивый мой портрет, самый добрый.

«Папачка солнышка мае нинагляная скарей вирнис...».

Как мог про такое забыть? Я снял картинку, положил себе на грудь и уснул.

Разбудила синица. Постучала в окно сердито: зачем перестал открывать. Нахалка. Уже темнеет, она стучит. Поднял окно. К себе позвала приглушенная музыка. Работал магнитофон. Совсем негромко. Звук, наверное, шел через открытую форточку в доме. Я взял мою картинку и поспешил на праздник...

Светилось несколько окон сразу на двух этажах. Иллюминация. Вошел. В холле на круглом столе осенние цветы. Пахнет праздником, пахнет новосельем, как в той, отдаленной жизни.

– Помоги мне таскать, пожалуйста.

Она спускается по лестнице в белом фартучке, в руке пустой поднос.

Беру на кухне вазы, на которых матово желтеют яблоки, поднимаюсь наверх, цепенею. Там на белой скатерти выставка победителя конкурса кулинаров княжества Монако... Вокруг тающих на свету бокалов хоровод больших и малых тарелок. На них узнаваемы только зелень огурчиков, алый налив помидоров. Остальное все причудливо непонятно, тает в аромате лимона, свежей грузинской зелени, хрустящего, как позолота, поджаренного лука, тертого сыра, свежего хлеба. Салфетки, стоя как в ресторане «Славянский Базар», как почетный эскорт у бутылки шампанского. На всем, где можно, цветы.

– Яблоки сюда, – говорит мне победитель конкурса, показывая на журнальный столик и снимая фартучек.

– Ну, здравствуй, – сказал я, – хочу, наконец, на тебя наглядеться.

– Ой ли?

– Разве нельзя?

– Камушки надоели?

– Надоели.

– Ты видишь, я приготовилась. – Она сказала тронутыми улыбкой губами, повернулась, показывая прическу. – Тебе нравится?

– Очень.

Я видел, как виртуозно выглажена, пошитая недавно кофточка, подумал, сколько старания понадобилось ей, чтобы так вот уложить буйные волосы, понимал, как редко выпадает ей причина для праздничной веселой пьянящей суеты, негасимого желания прихорашиваться. Понимал и не мог отказать себе в тайном угадывании: сколько тут прилежности ради меня. Лишь одного меня.

Ощущение праздника, обновления, светлых необъяснимых надежд было таким ярким и волнующим, но суть праздника, самая серединка его таились в ней. Всё как отзвук очень далеких юношеских праздников.

– Ты для меня старалась или для праздника? – с дубовенькой прямотой начал выяснять я.

– Но праздник твой, – нашлась она мгновенно. И по ее глазам и губам, тронутым все той же мягкой улыбкой, заметно было женское маленькое доброе ликованье.

– Но разве не твой? – не сдавался во мне конкретный упрямец. – Такой дом тебе подарили... Все есть, полная чаша.

– Прекрасный дом, замечательный дом. Подружки лопнут от зависти. Мы в городе всё только и сравнивали, у кого престижный дом, кого не престижный. У кого кирпичный с двумя лоджиями, у кого панельный... А тут особняк, дворец.

Она улыбается и трудно понять, иронизирует или нет.

– У меня идея. Давай настукаем объявления и повесим на деревьях... Меняем трехэтажную виллу в четырнадцать комнат, с двумя холлами, огромной кухней, голубыми ванными, цветными телевизорами, большим участком, гаражом и хозяйственными постройками, свежим хвойным воздухом на комнату в пыльной Москве над серым асфальтом.

Голос у нее осекся.

– Без доплаты... Может быть кто-нибудь... отзовется?

– Неужели тебе и оранжереи не жалко?

– Оранжерею да... Но ведь никто пока на объявления не отозвался.

– Ты хочешь испортить новоселье?

– Нет, нет, нет! У нас его не отнимут. Нет, нет, – отчаянно повторила она. – Ты медлишь...

Бутылка бабахнула в потолок.

– Я пью за то, что на моем пути нашелся ты и не дал мне раскиснуть и сгинуть. За дом, который ты, сумасшедший мой, построил. За то, чтобы нам с тобой вернуться. Пью за наших ребятишек. Пью за тебя. За этот праздник.

– Так много сразу?

– Так много...

Она прикоснулась губами к моей щеке, чтобы тут же смыть прикосновение шампанским.

– Дарю тебе владения, царевна, – сделал я широкий жест рукой.

– Спасибо, милый, принимаю. Но я не царевна.

– Сбоку видней.

– Чтобы не глядел сбоку, давай потанцуем.

– Почему ты не взяла эстрадную?

– Так попалось...

Музыка овеяла нас мягкими добрыми волнами. Я не знаю, что это было, но мы пошли за ней безоглядно, как в утешение, как в надежду, отгоняющую боль.

Её рука на моем плече, глаза, от которых надо прятать непосильную нежность, губы, желанные в такой близости, ромашковый...

– Тебе грустно?

– Даже нет?

– А вот и гость на празднике нашем, – улыбнулась она.

В самом деле, будто вошел третий... Живой человеческий голос. Могучий сдержанный бас...

Не пробуждай воспоминанийМинувших дней, минувших дней...Сказал он печально, вибрируя от волнения.Не разбудить былых желанийВ душе моей, в душе моей...

Она сняла руку с моего плеча, не отводя глаз от моих, как бы удивленная теми словами, умолкшими в грустной мелодии скрипок.

И на меня свой взор опасныйНе устремляй, не устремляй.Мечтой любви, мечтой прекраснойНе увлекай, не увлекай...

Не увлекай, повторили печальные скрипки, не увлекай. А я увлекал ее, не давая уйти, откачнуться, увлекал в мелодию, в щемящий медленный танец воспоминаний.

Старинные те, стародавние те слова, которые, может быть, никто и не говорит, не помнит, не верит в них или никогда не верил, как в наивную смешную бесполезную сказку, печальные те слова были проникновенны, кажется, именно от этой стародавности, убедительны, как неутраченная мудрость и доброта. И для меня звучала в них, плакала не одна любовь, а все то огромное, что виделось там, позади. Все, кого я ценил и берег. Всё, что называют родным, куда было так нелегко вернуться.

Тому и жизни незабвеннойНе возвратить, не возвратить...

Не возвратить, улетая, повторили скрипки, не возвратить, не возвратить...

Неужели все погашено и голос этот лишь отзвук, отсвет невозвратимого?...

– Не надо хмуриться, – очень тихо попросила она. – Подожди меня тут, я принесу тебе зимнюю сказку.

И принесла. В большой стеклянной салатнице фрукты с ягодами в сугробе мороженого...

Ее слова, морозное колкое вино развеяли, отдалили ту мелодию, заглушённую к тому же легким вальсом. Она танцевала со мной, как уводила от мелодии все дальше и дальше...

В полночь я укрепил над моей постелью картинку сына. Открыл заботливо застланную для меня постель с мохнатым одеялом. Но спать не хотелось. Я выключил свет и пошел на волю, побродить или рядом подышать. За дверью соседней квартиры шумела ванна, заполняемая водой.