Совпадения - Бина Богачева

— Звучит как вызов. Мы ими в детстве кидались. В волосах он хорош, если затереть его туда покрепче, застревает.

— А я помню собак в нем. Еще мне всегда нравились цветы, которые умирают сразу, как только их разъединяют с почвой и корнями.

На следующую их встречу он на самом деле планировал прийти с горшком, в котором бы красовался цветок его детства — ванька мокрый — яркий, огненный, сочный, упитанный. Неказистый и аленький, любитель деревенских подоконников. Но он выбрался на задворки старого парка и надрал чертополоха. В салоне цветов его встретили с широко распахнутыми глазами две озорные флористки, которые, похвалив за неординарность и царапая руки «колючим одуванчиком», облагородили букет мелкими бестиями белых соцветий, обернули подарочной бумагой и вручили дарителю. Софья не удивилась, по крайней мере отлично сыграла свое спокойствие. Однако призналась, что он самый запоминающийся в ее жизни.

— Я сварю из него зелье для изгнания злых духов.

— Умеешь?

— Для зелья корни нужны. Родниковая вода, лаванда, мимоза. Чертополох растет на самых страшных в энергетическом плане местах. По нему всегда можно зло найти. У кого лопуха много, тот и злой. Мне всегда об этом бабушка говорила, она умела немножко ворожить, и у нее рос лопух «для колориту и радикулиту». А заклинание там такое, сейчас вспомню. — Она закрыла глаза, и ее ресницы подрагивали.

— Я люблю деревню, — мечтательно произнес Глеб. — Меня всегда туда тянет. Не шашлыков там поесть, вина попить, обоссать все вокруг, сфотографироваться и уехать, а именно быть там какое-то продолжительное время, отдыхать от города.

Она открыла глаза и смотрела на него не мигая.

— И не то чтобы я простой и деревенский… Ну, в крайнем случае простой.

Она улыбнулась.

Шутить надо, надо шутить.

— Вспомнила. Кажется, так: «Лаванда, Мимоза, Святой чертополох, изгоните зло, рассейте его во времени, пусть этот миг исчезнет навсегда!» Чертополох от сглаза хорошо защищает. Еще в народе его называют синеголовкой, бодяком, а мы называли его красиво — марьин татарник.

Глеб смотрел на нее как загипнотизированный, не мигая, пьянея, чувствуя, что почти ослеп и оглох и не слышит ее слов.

Искры во все стороны. Пространство наэлектризовано, шаровая молния летает, надо срочно замереть. И не хочется двигаться дальше, не надо знать, что там впереди. Это так не важно. Гроза, гром, молнии, светопреставление и сотрясание земли, и падение светил, и сходы планет с орбит, и хвосты комет лижут плечи и пальцы. Предчувствие катаклизма возбуждает больше, чем, возможно, сам катаклизм принесет потрясений. Медленно разгорается инфернальным красным светом внутренний огонь. Взгляд — ожог, прикосновение — ранение, дыхание рядом, звук голоса — убила. Сухопутный бой. Осталось еще два двухэтажных и одно четырехэтажное здания разума. Любопытно, что будет дальше. Но лучше сесть, свесить ноги на радуге, как один мальчик в рекламе — не кисни, на радуге зависни, — и просто смотреть и чувствовать, как медленно и неотступно накрывает шикарным, хорошо начищенным медным тазом.

— А беленькие цветочки на суженого-ряженого, — замедлила она речь, — сгодятся. Что случилось?

— Что? — Он на секунду отрезвел.

— Ты так смотришь…

Ночью не спал, сердце билось пойманной птицей в тесной грудной клетке, просило воздуха и высоты. Он любовался ею спящей, тихо отодвинув с груди одеяло, недоумевая, что она, нереальная и сказочная, рядом с ним спит, раскинув руки свободно, словно падая с высоты их полета. Счастьем оказалось ее поймать. Несчастием — понимать, что этой женщиной невозможно надышаться. Только лицом к лицу и увидишь его. Большое. Это потом, гораздо позднее нужны расстояния, чтобы осознать размер.

Соня производила странное, неоднозначное впечатление. Ей как будто бы было неуютно в современности, словно она затерялась в чужом и чуждом для нее времени, неумело стремясь подстроиться под него, скрыть свое пристрастие к старомодным нарядам, казаться современной, обмануть течение времени. Чувствовалось, как остро ей не хватает бабушкиных пыльных сундуков, набитых платьями шкафов, пахнущих старыми духами, помадами, притирками, отдушками, нитчатых перчаток, настоящих капроновых, прозрачных, контурных чулок, перетянутых лентой под грудью льняных сарафанов с шитьем на тонких блузках, вышитых рушников, подзоров на добротных кроватях, натуральных некрашеных штор и хлопкового тонкого тюля, домотканых рябых дорожек, камина, неподъемных громоздких подсвечников, громких часов с боем, толстых тяжелых браслетов, колец тонкой ювелирной работы с крупными драгоценными камнями… И в то же время она умела найти себя в новом времени, могла подчеркнуть ушедшее, словно обрамляя его старые картины в новый крепкий багет современности, делая этот тандем не враждебным, а необходимым друг другу.

Она работала в тесной мастерской своей матери, заваленной массой эскизов, глиняных моделей, гипсовых отливов, гемм, пунктированных камней без доработки, шпунтов, троянок, скарпелей, кубовых молотков на деревянных ручках. Она поднимала на поверхность и возрождала спрятавшиеся, ускользающие, потерянные и разрушенные эпохи. Соня лепила и высекала скульптуру, отливала барельефы, всматриваясь в работы Родена, Микеланджело, Бурделя, Мухиной, своих учителей и матери, материализуя свои сновидения. На самом видном месте стояла материнская обнаженная Ниобея. Она хотела выполнить свою, с младенцем на руках и торчащей в спине стрелой, со склоненной к младенцу головой, чем-то напоминающую Мадонну. Для своей Ниобеи она пригласила непрофессиональную натурщицу, мулатку, которую встретила случайно около мастерской. А моделью младенца Соня планировала делать Машеньку, свою племянницу, дочку родной сестры Вари.

С Глебом они познакомились как раз в тот момент, когда она заканчивала одну из самых трудоемких работ «Пьющий и лебедь», где эти двое переплетаются с невероятной грацией, образуя одно целое в образе ускользающей, почти убитой сексуальности. Лебедь устремляется вверх, мужчина падает вниз, крылья лебедя торчат из-за спины мужчины, одно из них надломлено. Ей хотелось соединить в композиции распадающуюся символику сексуальности и асексуальности. Для этого она выбрала алебастр, самый женственный из камней, прозрачный, легкий в обработке, светящийся изнутри. Втирая в поверхность камня корпускулы масла легкими движениями, она оставляла на нем прозрачный слой краски.

«Пьющий лебедь», как его быстро переименовали, был выставлен в одной из арт-галерей и быстро продан. Она выполнила копию, усилив надлом этой пары, на заказ. Работу оценили в три тысячи долларов, но она отчего-то не продавалась…