Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях - Алина Сергеевна Ефремова

твой мирок маленьких материальных радостей, но на большее шанса нет. Вся жизнь в долг, так в долгах и помрёшь. Да, у нас чтобы чего-то добиться, надо быть юрким, надо в обход закона, где-то дать взятку, где-то идти по головам, где-то подлизать, но есть шанс стать кем-то большим! Реально вырасти. И знаешь, осознание этого, оно с пелёнок. Внутренняя свобода, в которой мы растём, с пелёнок. Я вот им рассказывал: как мы бомбочки водяные делали в школе из тетрадных листов; как гудрон жевали; как из хлопушки серный шарик вынимали и в скважину замочную учителю; как с горок ледяных вместо уроков; как по гаражам скакали; как на весь день в лес, а там, ну совсем малые, но костёр, шалаш, поцелуи с девочкой. Они рты пораскрывали и говорили: «Расскажи ещё!» Понимаешь, Сань?

– Ну да, свобода, хех. Только в каком-то хаосе.

– Да. В анархии типа. Но только что является свободой? Свобода в ограниченных рамках или отсутствие рамок? Там все живут по правилам. Может, это и не так плохо. Они не нарушают свободу других и чётко знают, что принесёт им завтрашний день. Стабильность. В России полный кавардак. Полный трэш. Но прикол в том, что мы ведь заточены на это. Вот говорят: «Человек из деревни уехал, а деревня из человека – нет». Вот точно так же и со мной. Я уехал из России, но она осталась во мне. Хотя я тут ребёнком был. То есть я не мутил ничего серьёзного, да и вообще мало чего понимал. Но это вот с молоком матери, понимаешь? С самых пелёнок. Это всё нас сформировало. Наши внутренние правила жизни. А там все инкубаторные. Прикинь, до 12 лет ребёнка нельзя одного оставить. До 12, представляешь?! Мы в 12 бухали водку и пропадали до полуночи. Это совсем не хорошо, нет… наверное, даже плохо, не сделало нас счастливыми. Но это сделало нас такими, какие мы есть, и в другой системе мы будем чувствовать себя как в тюрьме…

Этот город никогда не спал, и я после нашего разговора с Саней тоже никак не мог заснуть. Лежал в кровати, и сердце моё терзали образы прошлого. Мы тогда много скурили, и я совсем потерял контроль над своим разумом, позволив ему забрести в такие тернии, из которых самостоятельно выбраться было совершенно невозможно, и лишь глубокий сон мог бы спасти меня.

Я всё ворочался, блуждая в воспоминаниях, не в силах сомкнуть глаза и выкинуть из головы назойливый шум мыслей, смешавшийся с шумом шоссе за окном. Всю жизнь я не могу заснуть без этого шума, но теперь он лишь беспокоил мои оголившиеся, словно опалённые горящей марихуаной нервы, и мне жутко хотелось нажать кнопку выключения звука, да только не было у меня пульта от этого города. Годы, словно бусины, были пронизаны нитью звуковой волны, исходящей от шоссе. Аккомпанемент моей жизни.

Маленьким мальчиком я припадал носом к окну, и моё дыхание оставалось белёсым влажным пятном, разрастающимся всё больше и больше на холодном стекле и в один момент перекрывающим пеленой испарины пейзаж перед моими глазами. Чёткие красные точки габаритных огней сливались со встречным потоком жёлтых фар в единую бурлящую реку; свет фонаря под окном превращался в маленькое солнце; деревья терялись на фоне домов, построенных так плотно друг к другу, что через пелену испарины все они казались единой непроглядной стеной.

Отлипая от окна, я радовался, увидев кружок, оставленный кончиком носа, в который можно было посмотреть, словно в дверной глазок, и вновь обрести чёткую картину мира, лежащего за пределами квартиры: река снова распадалась на миллионы движущихся куда-то людей, цели которых были мне неведомы. Я гадал: «Этот вот едет на дачу, этот – в аэропорт, этот – забирать ребёнка с вечерних занятий». Кто куда. Многие на работу, многие с работы. Большинство спешит, но есть и те, кто не торопится, и из-за них река начинает течь медленнее. Деревья дрожали на ветру. Фонари горели ярко и ясно, и дома, дома, дома – такие разные, и в то же время одинаковые в своём безобразии, – стояли, немые, глядя мне в окно.

Долго я стоял так, облокачиваясь на узкий подоконник (бабушка всё ворчала, что он покосится от того, что я вечно на него наваливаюсь), и ждал, когда папа припаркует свой жигуль во дворе, выйдет, поднимет голову и, увидев мой чёрный силуэт на фоне тёплого электрического света, помашет рукой, а я помашу в ответ. Наверное, я не так уж и долго там стоял, но в детстве время ведь течёт совсем по-другому, и минуты, особенно минуты ожидания, кажутся чуть ли не днями.

Родители приходили, мыли меня и укладывали спать. Я натягивал одеяло на голову, потому что всегда боялся того, что скрывает в себе темнота. Меня пугала не полная детских догадок неизвестность, а вполне реальная угроза: ночные духи, как я их называл. Бестелесные, они давали о себе знать лишь действием – бороздили косыми полосами света наш побелённый потолок. Каждый раз я с любопытством ждал их, закрывшись одеялом по самую макушку, высунув только нос, чтобы можно было дышать, и оставив маленькую щель, чтобы смотреть одним глазом. Когда они появлялись, я весь сжимался в комок от страха, зажмуривался и повторял про себя молитву, которой меня научила бабушка. Много ночей я так провёл. Иногда просыпался в темноте и не мог заснуть, дожидаясь появления визитёров. Они всегда приходили, будто зная, что я жду их под ватным одеялом, весь взмокший, но слишком испуганный, чтобы оголить хотя бы пятки.

Однажды я осмелился спросить у бабушки, видит ли она этих призраков, постоянно приходящих к нам ночью, на что она самым будничным тоном, не отрывая взгляда от вечно танцующих спиц, ответила: «Дорогой, не глупи. Это машина проезжает внизу по двору, а до нас доходит свет её фонарей».

Немыслимо! Машина едет по земле, а мы живём у самых маковок берёз, но свет её фар пересекает потолок нашей комнаты! С тех пор я не боялся призраков и только лишь поражался тому, что в любой час до самого утра, в любую секунду кто-то может проехать по нашему двору вместо того, чтобы спать. И так до того момента, когда солнце, появившись в дальнем уголке, стечёт по стене до пола и зальёт светом всю комнату, и мои полосы сольются с этим светом, исчезнув до следующей ночи. И куда они едут? Откуда?

Бывало, что я задерживался после школы, гуляя с мальчишками до ранней зимней темноты, и подолгу потом сидел на