Битва веков - Александр Прозоров

— Одного не пойму, святой старец, чего ты на Иоанна так взъелся? Вы же с ним, как близнецы-братья. Он, как во власть вошел, первым делом консерваторию и типографию открыл, ты, как митрополитом стал, тоже типографию у себя на дворе запустил. Он всеми хитростями техническими интересуется, оружие самое передовое изготавливает, литейные дворы строит, мельницы пороховые. Ты, я знаю, тоже мельницы водяные сооружаешь в своих землях, смердов механические сеялки использовать заставляешь. Ты печешься о том, чтобы простому люду жилось легче, чтобы бояре их не давили сверхмерно, и Иоанн тем же самым занимается. Он потому и в митрополиты именно тебя, своей честностью и святостью известного, потребовал, что честному человеку слуги честные нужны, а не рабы безвольные, льстивые и послушные. Что же за кошка между вами пробежала? Ты почему царю благословения не даешь? Разве не знаешь, что не по его вине кровь льется? Что бунтовщиков он властью законной усмиряет?

— Во власти безграничной великий искус, дитя мое, — вздохнул Филипп. — Не всякому он по силе. Ведаю я, что не по своей воле государь кровь слуг Своих пролил. Но знаю я, что обуздать себя во гневе он обязан во избежание жертв чрезмерных. Все в руке Божьей. Кому суждено сгинуть по измене своей или глупости, те сгинут. Тех же жертв, что избежать можно, царь, опасаясь потерять милость Божию и мое заступничество, тех несчастных государь помилует, лишней жестокости испугается. И до того часа, пока не пересохнет поток крови на земле русской, не будет Иоанну моего благословения и моего заступничества. Пресытится казнями — тогда пусть на исповедь и приходит.

— Один Бог на небе, один царь на земле, — задумчиво ответил Андрей. — И ни один волос не упадет с головы без ведома его. Ты, наверное, прав, святой старец. Монарху неограниченному крепкие рамки пределов поведения поставить полезно. Может, благословения ему еще и не положено, но надежда на него нужна постоянно. Посему собирайся и поехали. Иоанн на Руси пока еще царь. И его воля — закон. Если он желает в митрополиты именно тебя, то тебе, стало быть, митрополитом и стоять.

— Меня суд церковный низложил, сын мой. Теперича ничего не изменить.

— Мое имя — Андрей, князь Сакульский по праву владения, урожденный боярин Лисьин, — размеренно ответил Зверев. — И если ты про меня хоть что-то слышал, то понимаешь, что от дел церковных я далек. А вот царю слуга верный. Иоанн хочет, чтобы именно ты был митрополитом и именно ты проводил службы в Успенском соборе. И если ради этого двум холопам придется держать тебя у алтаря силой и петь за спиной, я приставлю к тебе таких холопов. Как мыслишь, кого прихожане поддержат, коли я скажу, что слуги ведут тебя, как благоверного инока, службу церковную справлять? Тебя или меня? Даже интересно проверить, — ухмыльнулся Андрей.

— Ну, ты шельмец бесстыжий, княже! — возмутился митрополит Филипп. — Креста на тебе нет!

— Вернись на кафедру — и можешь меня отлучить.

— За службу верную не отлучают даже отъявленных безбожников вроде тебя, княже, — перекрестился инок. — Ступай к царю обратно, чтобы глаза мои тебя не видели. Сам вернусь, коли он так жаждет. Крестным ходом, а не с холопами. Всенощную отстою и завтра двинусь.

Известие о возвращении митрополита Филиппа к службе настолько воодушевило царя, что он забыл о болезни и поднялся в седло, дабы отправиться выслушивать молебны и нравоучения. Его не разочаровало даже то, что божий старец опять не дал ему своего благословения. Вместо государя священник осенил знамением князя Сакульского, милостиво добавив:

— Да пребудет с тобой удача и разум, сын божий Андрей. Ибо служение разумное Богу куда приятнее служения истового. Благословляю дела и помыслы твои на любом благом поприще.

— Поедешь к князю Воротынскому, весть тайную повезешь, — тут же нашел ему поручение Иоанн. — Затея ваша столь успешной ныне кажется, что как бы лишнего не наворотили. Божий знак в этом начинании зело полезен будет.

— А ты о Боге думай, не о мирских мелких хлопотах, — укорил его митрополит, отвернулся от царской свиты и ушел за алтарь.

Упрека в соборе Филиппу показалось мало, и на следующий день он прислал Иоанну во дворец грамоту с увещеваниями по поводу излишней жестокости в стремлении достичь всевластия. Но Иоанн только рассмеялся:

— А, Филькина грамота! Коли вернулся, то теперь благословит обязательно. Пусть не сразу, но благословит.

— Митрополит сказал, пока казни не прекратятся, он тебя мучить станет нещадно. Никакого благословения, и даже Бога о прощении за грехи твои молить не станет, — сообщил Зверев, что как раз находился у государя.

— Скоро все закончится, княже, — пообещал Иоанн. — Очень скоро, можешь быть уверен. Сим годом в опричнину Новгородские и Псковские уезды заберу, на том, уверен, все и успокоится. Прочие земли от моей воли столь яро не открещиваются, бояре же недовольные пусть живут дедовским порядком на выселках, коли так упрямы. Все едино не по удельному закону, а по поместному ныне хозяйничают. Как бы ни упрямились, а моя взяла.

— Новгород силен, — предупредил Зверев.

— Он силен, да я тоже не лыком шит, — многозначительно улыбнулся Иоанн. — Но моих новгородских тайн тебе знать ни к чему. О своих вспомни. Скачи к князю Воротынскому, передай лично грамоты, из важных мест присланные. Я их для вас, приятелей, самолично отбирал. Сейчас достану… — Государь отворил старый, как и его трон, шкаф, достал весьма внушительных размеров шкатулку. — Сие есть дело ваше, вам двоим поручено. Иных в планы свои не посвящайте, мне же токмо лично докладывайте. Серебро внутри для тебя, за службу и для нее же. Поезжай.

И когда Андрей, поклонившись, выходил из кельи, Иоанн громко закричал:

— Эй, кто-нибудь! Филькину грамоту заберите. Бо в моем шкафу для них уж и места не остаюсь!

Князь Сакульский отписал жене письмо о своей вынужденной задержке на службе и через день как был один, так и поскакал в поместье князя Воротынского. Он выехал за Рязанские ворота в тот самый час, когда опричник Федор Басманов, явившись с двумя десятками друзей прямо на церковную службу, при большом стечении народа громко прочитал церковный приговор о низложении Филиппа и отдал грамоту в толпу. Изумленного столь неожиданным поворотом старца стащили с кафедры, содрали с него святейшее облачение и, нарядив в принесенную с собой драную и грязную монашескую рясу, прогнали из храма.

Толпа была изумлена не менее митрополита — но не возроптала, ибо приговор церковного суда мирским своим мнением оспорить не решалась. Авторитет православной церкви оказался выше, нежели авторитет ее, покрытого славой благочинности, главы. Может быть, и возмутились бы прихожане, придавили бы горстку царских слуг — да только и сам Филипп смолчал, помощи и защиты не попросил. Не так уж и держался святой старец зa свой пост, чтобы сохранять его ценой чьей-то крови…

Воротынск размерами уступал Рязани, и весьма заметно. Но все-таки это был настоящий большой город! Город с посадами, далеко раскинувшимися перед стенами огородами и слободами, с высоким валом, сверкающим ото льда, и бревенчатой стеной с двумя десятками башен. Город! И хотя Андрей жил в шестнадцатом веке не первый десяток лет и общался со многими знатными и просто богатыми людьми, но все равно это плохо укладывалось в его голове. Иметь в собственности не просто землю, деревеньку или промысел — а целый город!

Князь Михайло встретил его раскрасневшимся, в накинутой поверх белой рубахи шубе:

— Прости, Андрей Васильевич, что в таком виде, но ты семью мою аккурат в банное время застал. Паримся. Я уж изгаляться не стал, друзья мы али нет? Раздевайся давай, да прямо и в парилочку. Ты, смотрю, один как перст. Нечто случилось что? Нет, нет, не отвечай! В баню, в баню, там все и расскажешь!

Звереву стало неуютно. Он знал, что по обычаю в русской бане все равны. В смысле — мужчины и женщины вместе моются. А при всем его уважении к семье князя… Однако обошлось. Ни жены, ни дочери Воротынского не было ни в парной, ни в предбаннике. Зато тут стоял щедро накрытый стол.

— Давай за встречу хмельного яблочного сока выпьем холодненького. Супруга обожает, но ныне ужо перегрелась. Мне тоже нравится. Потом изморось дорожную с тебя смоем, поры прочистим, ополоснем, веничком взбодрим, да и расскажешь псе по порядку, что за кручина тебя в скитальцы-отшельники забросила…

В этот раз Звереву и вправду было что поведать о московских и придворных событиях. Временами он приукрашивал, конечно, не без этого — но, в общем, сильно не наврал. Зато и рассказ помучился долгий, до сумерек. Уже при свете ароматных восковых свечей они вдвоем разбирали присланные Иоанном грамоты, свитки и небольшие записки. В большинстве это оказались послания из татарского плена. Многие писали о случившейся беде на имя царя, который по обычаю выкупал своих служивых людей за счет казны, другие, попавшиеся в лапы басурман не по службе, а во время свободное, просили о серебре или обмене у своих друзей и родственников. И промеж жалоб на свою тяжкую долю пленники сказывали много интересного. Одни прямо повествовали о своих наблюдениях: кто подслушал интересный разговор, кто услышал об османских поручениях своему хозяину, кто видел или слышал о закупках снаряжения. Из фрагментов складывалась мозаика. Если многие татары норовят договор с купцами на два года вперед заключить на продажу будущих пленников, если бродят слухи, что через два года цены на невольников упадут изрядно, если все советуют прямо сейчас рабов в серебро превращать, пусть даже и ущербом от обычного, если оружие, стрелы, наконечники велено готовить, но русское порубежье покамест не тревожить, дабы успокоить стражу тамошнюю, — это означало, что готовится не просто набег, а набег из набегов! Один боярин прямо отписал, что выкупить его нужно за два года, ибо ему сказали, что вскоре большой очень полон с Руси будет, и коли его не заберут — то зарежет татарин, дабы место для нового раба освободить. Ибо увечных русских ратников выкупать станет некому.