Раз в год в Скиролавках - Збигнев Ненацки

Ненадолго, однако, — это может отметить посторонний наблюдатель. И как бы кто ни оценивал факты, содержащиеся в труде Германа Ковалика, одно утверждение в его работе выглядит бесспорным: в каждом месте на земле, в любые времена, различные пестики упорно и без устали трудятся в различных ступках. Эта деятельность, отличающаяся не правдоподобной неутомимостью и большой самоотдачей, чаще всего безымянна, но не лишена черт тихого героизма. Великое коллективное усилие народа — неизвестно только, действительно ли оно необходимо…

О том, как плотник Севрук одолел начальника Гвязду

Плотник Франтишек Севрук принадлежал к людям, которым быстро надоедает то, что они сами делают, и очень интересно то, что делает кто-то другой. Если он брался поставить кому-нибудь сарай или перекрыть крышу, а на другом конце деревни или даже в соседнем селе кто-то другой именно в эту пору начинал копать колодец, можно было быть уверенным, что плотник Севрук бросит свою работу и пойдет туда. Сначала усядется возле, на выкопанной земле, потом начнет делать более или менее меткие замечания и, наконец, попробует помогать, совершенно бескорыстно, если отбросить подозрение, что он сделает это за участие в небольших посиделках, которыми обычно увенчивается всякое серьезное дело. Начатое же плотником Севруком обычно должен был заканчивать кто-то другой, и этот кто-то тоже брал плату за всю работу, хоть Севрук выполнял большую ее часть и довольствовался только скромным задатком. Не было силы, которая могла бы заставить Севрука вернуться к делу, которое ему уже надоело. А так как наиболее скучной казалась ему профессия плотника вообще, поскольку другие занимались сельским хозяйством, работой в лесу или рыболовецким промыслом, то он выпросил себе 15 гектаров земли и занялся сельским хозяйством. А когда оно ему надоедало, он брался за работу в лесу или за рыболовство. Как плотник, он мог стать богатейшим человеком в селе, потому что во всей гмине Трумейки не было другого плотника, однако он почти ничего не зарабатывал своей собственной специальностью, но зато был наихудшим крестьянином в селе, наименьшую зарплату приносил из лесу и еще меньшую — за рыболовецкий промысел. По правде говоря, единственным занятием, которое плотник Севрук выполнял быстро, охотно и без скуки, оставалось копание могил на кладбище в Скиролавках, но люди в этой деревушке умирали редко, хоть и не реже, чем в других местах. Кроме этого, у Севрука был в этой отрасли мощный конкурент, некий Шчепан Жарын, который тоже любил копать могилы, поскольку платили за это сразу. Между плотником Франчишком Севруком и Шчепаном Жарыном доходило по этой причине до основательного спора, потому что Жарын говорил: мол, Севрук копает могилы слишком мелкие и они слишком тесные, а Севрук, в свою очередь, обвинял Жарына, что в сделанных им могилах собирается вода. А так как заинтересованные лица не высказывались, слишком ли им тесно в могилах Севрука и слишком ли влажно в могилах Жарына, такие споры не могли дождаться справедливого суда. Сам плотник Севрук был, впрочем, личностью неоднозначной, и ничего удивительного, что чудным должно было быть все, что находилось в какой-нибудь связи с его особой. Так, например, доктор Ян Крыстьян Неглович упорно твердил, что плотник Севрук обладает слишком большим воображением и поэтому, когда получает задаток за сооружение крыши, он в один момент переживает в воображении строительство этой крыши, а потом его начинает вгонять в тоску тот факт, что действительность не поспевает за фантазией. Зато писатель Непомуцен Мария Любиньски, у которого Севрук когда-то взял задаток за строительство крыльца, но этого крыльца не сделал, придерживался мнения, что Севрук вообще лишен воображения. Если бы кто-то — по мнению писателя — пообещал Севруку работу даже за сто тысяч злотых, но с выплатой на следующий день, а тем временем у Севрука появился бы кто-то другой с одной лишь бутылкой водки в руках и попросил бы о мелкой услуге, то можно было бы быть уверенным, что Севрук бросит работу за сто тысяч, но с выплатой на следующий день, и охотно возьмется за мелкую услугу, но с немедленным вознаграждением в виде бутылки водки. Спор о характере плотника Севрука между писателем и доктором продолжался и тоже не приводил к однозначному решению, и это доказывает, что даже когда мы имеем дело с теми из заинтересованных лиц, которые могут говорить, справедливую оценку дать нелегко. Плотник Севрук переселился в Скиролавки пятнадцать лет тому назад, а путь его лежал через различные деревни и малые поселки, где после него остались незаконченные сараи и недостроенные веранды, хлевы, деревянные стропила жилищ и тому подобные работы, которые со временем заканчивали другие люди. Гминные власти в Трумейках, осчастливленные перспективой иметь плотника, отдали Севруку большой деревянный дом в Скиролавках, покинутый неким Клаусом Германом, который отправился на тот свет. Делом рук плотника Севрука стал сруб колбасной фабрички в Трумейках, а также сруб и крыша для хлева Отто Шульца. И на этом Севрук остановился, решив посвятить себя сельскому хозяйству. Выпросил землю, потом — сто тысяч ссуд на покупку овец, сто тысяч на покупку коров и пятьдесят тысяч злотых на покупку трактора. Строительства хлева он не закончил, поэтому не мог держать много коров и овец, а поскольку трактор у него разбился через месяц после покупки, то нельзя было требовать от него, чтобы он вовремя выполнял агротехнические мероприятия на своем поле, тем более что время от времени его влекла работав лесу или на озере. В последнее время у плотника Севрука были только две коровы и четыреста тысяч злотых долга государству. Удивительно, но факт: Шчепан Жарын тоже был в подобной ситуации, с той только разницей, что его долг государству составлял сто тысяч злотых, и то исключительно потому, что Жарын в то время, когда было легко со ссудами, находился в местах лишения свободы, то есть в тюрьме. Как говорили — за избыток патриотизма. Он, вспомнив, что в последние дни войны какая-то фанатичка-учительница стреляла по входящим в село солдатам из дома недалеко от лесничества Блесы, в минуту патриотического подъема принес бидон с бензином, облил стены дома и поджег. Так Шчепан Жарын пошел в тюрьму, и это для некоторых людей стало наглядным доказательством, что патриотические чувства надо проявлять сдержанно — прежде всего, в дни государственных праздников и на собраниях, созванных с этой целью. В тюрьме Шчепан Жарын дал себя татуировать, и на его груди можно было увидеть хвост змеи сине-голубого цвета; продолжение змеи пряталось в брюках, и Жарын мужчинам за пол-литра водки, а женщинам задарма предлагал показать это пресмыкающееся целиком, а также его голову, которая находилась там же, где головка мужского члена. «Этот змей соблазнил Еву», — часто говаривал Шчепан Жарын, дефилируя летом перед магазином с обнаженной грудью. Кроме своего змея, Жарын, впрочем, не обладал ничем, за что мог бы кому-нибудь понравиться. Он был маленький, хилый, слабого здоровья, с лысой головкой, глазками пьяницы и вечно влажным носом. Трем дочерям Жарына, невысоким, но удивительно развитым в области грудной клетки, в Скиролавках предсказали, что они выйдут замуж за трех сыновей плотника Севрука, потому что все были одного возраста и жили по соседству. Владельцы автомобилей могут искать себе женщин даже в отдаленных краях, но простые люди хорошо знают, что незачем искать далеко то, что находится близко. Три дочери Жарына, стало быть, были как бы заняты тремя сыновьями Севрука, что вовсе не значит, что те ими занимались. Они считались девушками целомудренными, а из-за своих слишком выпуклых бюстов относились, как говорили, к девчатам «на любителя», что значит — находили любителей на свои прелести даже в соседних деревнях. Но сыновья Севрука дружно, всей тройкой, на каждой гулянке в Скиролавках били этих любителей жердями, вырванными из огораживающего кладбище забора. Что же касается выпуклостей, которые на грудных клетках дочерей Жарына появлялись уже на тринадцатом году от роду, а на пятнадцатом становились огромными и твердыми холмами, то они часто были предметом разговоров между доктором Негловичем и писателем Любиньским. Потому что дочери Жарына носили свои огромные бюсты, как продавец носит фрукты на блюде, до половины обнаженными, особенно летом, что возмущало дачниц, которым казалось несправедливым, что судьба так щедро оделяет только некоторых женщин. Чтобы выяснить природу этого удивительного явления, доктор однажды выбрался к Жарыну домой и взял с собой толстый блокнот. Выспросил подробно, что Жарынова ела во время беременности, чем кормила своих дочерей после родов и позже, а также какой бюст имели ее мать, бабка и прабабка. Что касается Жарына, то его о таких делах даже не стоило спрашивать, потому что грудная клетка у него была скорее впалая, чем выпуклая, и из такого, по-видимому, он происходил рода. У Жарыновой не было больших грудей, что она и продемонстрировала доктору, а согласно ее сообщению такие же маленькие титьки были и у ее матери, и у прабабки. Откуда эти большие бюсты взялись у ее дочерей — Жарынова не смогла объяснить, хоть, как она признавалась, ей самой было удивительно смотреть, когда дочки раздевались для мытья. Когда-то она думала, что у них какая-то болезнь, или что бюсты выросли у них сверх меры за счет ума, потому что ни одна не училась как следует, а хуже всего у них было с чтением и счетом. «Не подлежит сомнению, что это явление обусловлено генетической», — утверждал доктор Неглович. Но это не было достаточным объяснением для писателя Любиньского, который в свое время интересовался генетикой. Действительно, как на том настаивал доктор, фенотип представляет собой результат взаимодействия генотипа и окружающей среды, однако в этой же окружающей среде росли и другие девушки, но таких бюстов у них не было. Может быть, дочери Жарына в таком случае представляли собой своеобразную мутацию — и такую гипотезу выдвигал писатель Любиньски. У живых организмов возможность мутации какого-нибудь гена бывает порядка 10 — 10 на поколение клеток, а у человека одна гамета на миллион имеет шансы перейти в зиготу следующего поколения мутации, которой не получила от родителей. Просто удивительно было, что нечто настолько исключительное случилось в небольшой деревушке под названием Скиролавки.