Любожид - Эдуард Тополь

– Усек, спасибо, – ответил Герцианов.

Через час в вытрезвителе, лежа на койке после принудительного промывания желудка, Кольцов сказал Герцианову:

– Ну зачем ты Брежнева изображал? Теперь, даже если я соглашусь делать это ленинское кино, они тебя все равно не выпустят.

– А я не думаю, что теперь они доверят фильм о Ленине такому алкашу, как ты, – небрежно ответил Герцианов со своей койки.

Кольцов повернулся к тестю и посмотрел на него долгим и изумленным взглядом.

– Ты… ты специально это устроил, чтобы…

Тесть кивнул.

– Жидовская твоя морда! – сказал Кольцов с восхищением.

Глава 8

Next year in Jerusalem!

Иудейская религия, разделяя всех людей на избранных и презренных, на благородных и «необрезанных и нечистых», не сближала евреев с другими народами, а разделяла, вызывала подозрительность и вражду между ними. Особенно отталкивающей являлась шовинистическая идея господства над миром, сформированная в «священном писании» и получившая отображение в молитвах… Сионисты неоднократно предпринимали попытки теоретически обосновать стремление еврейской буржуазии к мировому господству…

Очередь в ОВИР оказалась самой странной из всех очередей, в которых пришлось стоять Рубинчику за сорок лет его жизни. А уж чего-чего, но опыта стояния в очередях у Рубинчика, как и у любого жителя империи, было сколько угодно. От детдомовских очередей в баню, столовую и даже в туалет, когда старшие пацаны заставляли младших выпить по десять стаканов воды и одновременно оккупировали все туалеты, до ночных «хвостов» за хлебом сразу после Второй мировой войны, когда свой четырехзначный номер нужно было писать чернильным карандашом на ладони. А потом многодневные очереди за подпиской на сочинения Джека Лондона, Чехова, Бальзака и даже Маяковского. И многомесячные очереди за ковром, швейной машиной, холодильником, пианино. И многолетние очереди за квартирой и автомашиной. И снова – уже в семидесятые годы – ежедневные «хвосты» за мясом, фруктами, овощами, водкой, лекарствами. Хунта, правящая империей, сделала эти очереди такой же ритуальной частью народной жизни, как у американцев – утренний душ, а у французов – кофе с круассаном. При этом и народ создал свою особую этику стояния в этих «хвостах»: даже в больничных очередях у людей возникало чувство единства и микрофлора семейности. А в очередях за книгами, театральными билетами или кубинским кофе люди знакомились, флиртовали, обменивались политическими новостями и анекдотами, начинали адюльтеры и даже делали предложения руки и сердца. Короче говоря, став в очередь, человек тут же становится частью живого организма, насыщенного и социальной, и сексуальной энергией. Когда Рубинчику было лет тридцать, он мечтал написать пьесу о том, как у подъезда Театра на Таганке совершенно незнакомые друг с другом люди с вечера занимают очередь на «Гамлета», а к утру, к моменту открытия касс, это уже не просто очередь, а почти семья – со своими внутренними конфликтами, драмами, любовью, изменой и гэбэшным стукачом, мучающимся вопросом, «стучать или не стучать?»…

Очередь в ОВИР оказалась совершенно иной. Никаких разговоров, никакого общения! Как на кладбище…

А ведь априори казалось, что чувство семейности должно возникать здесь хотя бы оттого, что в этой очереди стоят только евреи, одни евреи – впервые за всю историю советских очередей! Начиненные знаменитой еврейской биологической активностью и обладающие исторической репутацией остряков, анекдотчиков, трепачей, фантазеров, заводил и непосед, – уж тут-то, среди своих единокровных братьев и сестер, эти люди должны были развернуться во всю мощь своего бесовского острословия и общительности.

Но – нет!

Еще только выйдя из станции метро «Ленинский проспект» и двигаясь по направлению к ОВИРу Октябрьского района Москвы – всего триста шагов по Большой Полянке! – Рубинчик вдруг ощутил, что по дороге теряет себя – свою решимость, энергию, даже половую силу. Словно на той стороне улицы, у дверей райотдела милиции, где стояла сиротливая группа людей с папками и портфелями, – словно там радиоактивная зона. Перейти через улицу и стать в эту очередь на глазах всей Москвы было все равно что добровольно зайти за проволоку Варшавского гетто и нацепить себе на грудь желтую звезду.

Да, здесь, по эту сторону улицы, вы еще свой, советский человек, немного ущербный из-за своей семитской внешности, но все-таки наш. Вы можете спорить с милиционером или бежать к нему за защитой, если на вас напали уличные хулиганы. Вы можете громко разговаривать, смеяться, рассказывать анекдоты, флиртовать с проходящими девушками или нагрубить водителю троллейбуса.

Но там, на той стороне…

Мощное и почти зримое поле презрения к «предателям» и «жидам» окружает ту кучку людей, которые каждое утро выстраиваются перед ОВИРом под присмотром трех милиционеров наружной охраны и незнамо какого их числа внутри. Эти менты не следят за порядком в очереди, они не слышат и не видят тех оскорблений и плевков, которыми награждают «подонков» и «христопродавцев» прохожие. Менты ждут «антисоветских происков сионистов» – демонстраций, групповых петиций и плакатов «Отпусти народ мой!». Поэтому каждого, кто приближается к ОВИРу, они еще издали ощупывают опытным, наметанным взглядом – не спрятаны ли под пиджаком плакаты и транспаранты? Не похож ли ты на фотографии известных им могипдовников активистов-сионистов?

И когда вот так, в центре Москвы, перед районным ОВИРом, присоединяешься к людям, которые своим заявлением о выезде из СССР бросили вызов всей имперской пропаганде счастливого советского образа жизни и знаменитой песне «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!», когда становишься в ЭТУ очередь, то тебе уже не до шуток! Чувствуешь себя словно голый на льдине.

У каждого голова втянута в плечи, а под мышкой зажата папка с документами – приглашение от родственников из Израиля, биографическая «Анкета выезжающего за границу на постоянное место жительства», характеристика с места работы, справка из ЖЭКа, письменное согласие родителей или детей на ваш отъезд, справка от врача о состоянии здоровья, справка из военкомата об отношении к воинской службе и шесть фотографий каждого члена семьи. У всех сосредоточенный вид, никто не видит друг друга, а только мысленным взором сверяет свои документы и свое прошлое. Достаточно ли убедительно звучит «легенда» – 23-й пункт анкеты, в котором вы должны объяснить, каким это образом у вас появились в Израиле столь близкие родственники, что ради объединения с ними вы готовы оставить в СССР сестер, братьев и даже родную мать? Ведь во всех прежних анкетах – в школе, в институте и при поступлении на работу – вы сами писали: «родственников за границей не имею». О, дело в том, товарищ инспектор, что израильская тетя – это дочка нашего двоюродного дедушки, который уехал из России еще до революции. Конечно, если бы он знал, что в России будет революция, советская власть и такая счастливая жизнь во имя построения коммунизма во всем мире, он бы не уехал никогда! Но он не знал, он уехал еще в 1910 году, затерялся в волчьем мире капитализма и умер там от тоски по родному Гомелю. А в Израиле у него осталась дочка, и теперь она – старая, одинокая и больная женщина – нашла нас через Красный Крест и засыпает письмами, умоляя приехать и помочь ей дожить ее годы. Будет просто жестоко и негуманно с нашей стороны, если мы откажем ей в этом. Вот ее письма, смотрите!…

Чем ближе подходит ваша очередь к кабинету инспектора ОВИРа, тем сильней вы сомневаетесь в убедительности этой «легенды». Даже письма от «тети», которые вы сами сочинили, переслали с друзьями в Израиль и по почте получили обратно с подлинным израильским почтовым штемпелем, – даже эти письма кажутся вам явной липой. И, угасая духом, вы мысленно листаете свои остальные документы. Зачем ОВИР требует характеристику с места работы? Неужели в эмиграцию пускают только ударников труда, «морально устойчивых» и «идеологически выдержанных»? Или наоборот – только лентяев, пьянчуг и растлителей малолетних? И вообще что им известно про вас из того, что вы не указали в анкете?

Так, прибыв на тот свет, мы стоим, наверно, перед апостолом Павлом, исполняющим обязанности загробного ОВИРа. Там, в той очереди, мы, конечно, тоже вспоминаем всю свою жизнь и робко гадаем, какие наши грехи известны небесной канцелярии, а какие – прощены или забыты за давностью. Но разве Бог и КГБ могут недосмотреть, забыть, простить? Впрочем, Бог может. Но КГБ…

Хотя – стоп! Ведь на том свете у евреев тоже должна быть отдельная очередь. Не к апостолу же Павлу мы там стоим!…