Вино одиночества - Ирен Немировски

— Ладно, — сказал он, — спасибо, дочка... Иди спать, уж поздно... Ну что ж? Это не моя вина, я бы вовек не поверил, что кончу так скоро... Как быстро пролетает жизнь...

Элен оставила его; с тех пор как отец заболел, он спал один, в другом крыле дома, и с наступлением ночи не выходил в гостиную, где по наказу доктора для очищения воздуха окна оставляли отворенными круглые сутки. Элен пошла к себе. В комнате матери горел свет. Услышав странные звуки, словно ножницами резали толстую пачку бумаг, она быстро глянула из ванной комнаты в стеклянную дверь. Белла, полуголая, сидела на кровати, лицо ее было перед сном густо намазано кремом, подбородок подтянут резиновой лентой. Она держала на коленях стопку аккуратно сложенных бумаг, на которых Элен успела прочесть «Банк “Национальный кредит”...», и, старательно отрезая ножницами купоны, складывала их в конверт.

«Подарочек любовнику», — подумала Элен.

Прильнув лбом к стеклу, затаив дыхание, она во все глаза смотрела на мать, впервые изучая ее спокойным, беспристрастным взглядом. Белла еще была неплохо сложена, ее красивые плечи, изящные руки и королевская осанка поддерживались ежедневным уходом, массажами и физкультурой. Но казалось, что к этому телу, полным плечам были приставлены голова и шея старой ведьмы, на которой сильнее всего сказались результаты усиленного похудения: сплошные бугры и ямы, украшенные ниткой жемчуга. На лице Беллы лежал отпечаток всех косметических средств, которые должны были разгладить и омолодить его, а вместо этого превратили его в лабораторию, поле для экспериментов. Однако главное заключалось в том, что никакая краска не могла скрыть жесткую и порочную душу этой женщины, когда-то способную на человеческие чувства или, по крайней мере, на нежность, которую она испытывала к Максу. Старость сделала ее черствой, превратила в чудовище. Жесткость и нетерпение сквозили в ее холодных глазах, выпуклых, обрамленных стрелками накрашенных ресниц, ее порочный увядающий рот, ее бледное, неподвижное под маской грима лицо выражали лживость, двуличность и хитрость.

Элен вышла на цыпочках.

«Надо, чтобы папа непременно увидел ее, чтобы он забрал у нее свои деньги...»

Когда она вернулась в гостиную, отец уже крепко спал; на его бледном лице с закрытыми глазами застыло страдание, и Элен поняла, что его кончина близка и ждать осталось совсем немного. Она склонилась к нему, слегка прикоснулась губами ко лбу. Он пробормотал:

— Белла, это ты? — и, не открывая глаза, легко и довольно вздохнул, вновь погрузившись в сон.

Вскоре Кароль умер. Последние дни он был спокоен и все время дремал, лежа с откинутой к стене головой; ему не хватало сил подняться; казалось, его тянул к земле какой-то невидимый груз. Его длинные серебристые волосы спадали на шею. Это случилось июньским дождливым и холодным днем. Умирающий нетерпеливо откидывал одеяло, обнажая синюшные ледяные ноги. Элен взяла стопу отца в ладони, тщетно пытаясь согреть ее. Он потряс рукой, указывая на кошелек, лежащий на столе, сделал знак, чтобы она открыла его. В нем было пять тысячефранковых купюр; он прошептал:

— Это тебе... только тебе... все, что у меня осталось...

Он застонал и посмотрел на окно. Медсестра закрыла шторы.

— Ты будешь спать, папа? — спросила Элен.

Кароль вздохнул и повторил глухим голосом:

— Спать...

Он положил голову на руку, по-детски мягко и доверчиво улыбаясь своему смертному часу, закрыл уставшие глаза, вытянулся и уже более не проснулся на этом свете.

11 

Кароля похоронили холодным утром дождливого лета. Было очень рано, и мало кто встал ни свет ни заря, чтобы проводить его в последний путь. Однако присланные цветы были красивы.

Элен чувствовала, что ее окаменевшее от боли сердце не позволит ей проронить ни слезинки.

Белла не решилась нарумяниться, и ее отекшее лицо даже под креповой вуалью поражало мертвенной бледностью. Она плакала и скорбно повторяла, подставляя мокрые щеки для поцелуев таких же старых, набеленных ведьм:

— Я теперь одна... Ах, что ни говори, а мужа никто не может заменить... Но я даже не смею плакать о нем, он так мучился, так жаждал покоя...

В машине она прорыдала весь обратный путь, однако по возвращении домой немедля позвала любовника, и они принялись примерять ключи покойного к замку сейфа.

«Ищите, ищите, — думала Элен с мстительным злорадством, вспоминая распахнутый шкаф и пустую шкатулку, которые видела несколько недель назад. — Хотелось бы мне взглянуть на их физиономии...»

Она неспешно осмотрелась, провела руками по лицу:

«А что я, собственно, здесь делаю?»

Неожиданно для себя она разразилась хриплыми рыданиями без слез. Прижимая обе руки к груди, она словно пыталась освободиться от удушающего груза прошлого. Все тщетно: ее сердце было тяжелым и твердым, как камень.

«Ради чего оставаться здесь? Что мне тут делать? Ничто меня не держит, когда мой бедный папа умер. Мне двадцать один год. Отец был намного моложе меня, когда ушел из дому. Он сумел заработать себе на жизнь, хотя ему было всего пятнадцать. Он часто мне рассказывал об этом. Пусть я и девушка, но я ничего не боюсь», — размышляла она, до боли сжимая кулаки.

Она слышала над собой шаги матери и хлопанье дверей. Верно, мать и ее любовник обыскивали ящики и одежду в комнатах, где последнее время жил покойный.

Элен взяла деньги, что отец дал ей, положила их в сумочку. Бросила на кровать шляпу и креповую вуаль. Потом вновь взяла их; руки ее по-прежнему дрожали, но теперь лишь одна мысль занимала ее: как она унесет своего Тинтабеля. К счастью, он был маленький и легкий. Она положила его в корзину, затем достала чемоданчик и сложила в него белье. Перед уходом она подошла к зеркалу и грустно улыбнулась своему отражению. Бледная, хрупкая, вся в черном, с чемоданом в одной руке и корзинкой с котом в другой, она походила на забытого в аэропорту ребенка иммигрантов. Между тем сердце ее наполнялось предвкушением свободы. Элен вздохнула с облегчением, покачав головой:

«Да, это все, что мне остается. Она не станет искать меня. Во-первых, я совершеннолетняя. Наоборот, она будет только рада избавиться от меня».

Она позвала горничную.

— Жюльетт, послушайте, — сказала она. — Я ухожу. Я навсегда покидаю этот дом. Вы подождете до вечера и скажете матери, что я ушла и не стоит искать меня, потому что я никогда не вернусь.

Горничная вздохнула:

— Бедняжка мадемуазель...

Сердце Элен немного смягчилось, и она обняла ее.

— Если хотите, — предложила горничная, — я могу вызвать такси и помочь с чемоданом и котом. Или если мадемуазель хочет оставить его до утра и даст свой адрес, я могу его принести...

— Нет, нет, — поспешно отказалась Элен, прижимая Тинтабеля к груди.

— Тогда я вызову такси?

Но Элен не имела никакого представления, куда пойдет, поэтому снова отказалась. Она отворила дверь.

— Поднимайтесь тихонько наверх и, главное, не говорите ей ничего до самого вечера.

Элен вышла на улицу, быстро завернула за угол и вскоре оказалась на Елисейских Полях. Со вздохом села на скамейку. Первый шаг был легким. Автомобиль. Гостиница. Кровать.

«Я хочу спать», — думала она, но не двигалась с места, с наслаждением вдыхая бодрящий свежий воздух. Она повязала на шею тяжелую от дождя креповую вуаль. Она так долго сидела взаперти в своей комнате, как в больничной палате, что теперь испытывала неутолимую жажду свежего воздуха. Сняв перчатку, она просунула руку под крышку корзины и легонько погладила мурлычущего кота.

«Как хорошо, что он не тяжелый, — подумалось ей. — Мне кажется, я бы скорее осталась сама, чем оставила там Тинтабеля. Не знаю, дружочек, понимаешь ли ты, что происходит. Вот увидишь, мы будем счастливы», — сказала Элен коту.

И тут по ее лицу покатились крупные частые слезы. Вокруг не было ни души. Дождь всех прогнал с Елисейских Полей. Потихоньку она начала согреваться; кровь по жилам побежала быстрее и радостнее.

Она подняла голову. Разыгрался нешуточный ветер. Ларьки, торгующие игрушками и леденцами, блестели под дождем. Но сейчас он едва был заметен; ветер быстро сушил его мелкие косые капли. Лишь у придорожных аллей, смешиваясь с песком, образовывались мутные стоячие лужи.

«Я бы никогда не покинула отца, — думала Элен. — Но теперь он умер, его душа спокойна, а я свободна, свободна, я избавилась от этого дома, от детства, от матери, от всего, что я так ненавидела и что лежало тяжелым камнем на сердце. Я бросила все это, я свободна. Я буду работать. Я молода, здорова и не боюсь жизни», — думала она, с нежностью глядя на дождливое небо, большие зеленые деревья, их пропитанную влагой листву и пробивающийся между тучами луч солнца.

Мимо прошел ребенок, играя с яблоком и смеясь сам с собой.