Злой дух Ямбуя - Григорий Федосеев

 Старый олень не замечал нас, продолжал стоять у холодного огнища. Годы, тяжелая работа то в упряжке, то под вьюком высушили его бока, на спине проложили черные лоскуты потертостей, сделали его безразличным ко всему окружающему. Нижняя губа отвисла, уши упали, дыхание стало чуть заметным. Мошка за лето разъела ему ноздри, веки, толстым слоем копошилась в складках кожи, по всему брюху. Но его уже не тревожила боль и не пугало одиночество. Верность человеку не позволила старому оленю покинуть стоянку, хотя люди и не баловали его своей лаской.

 Павел, растроганный преданностью старого оленя, подошел к нему и стал растирать разъеденные мошкою места.

 Я разжег костер, и мы с Павлом отправились на поиски оленей. За громадами гор взошла в тучах луна. Небо чуточку посветлело, и из темной глубины ночи встали черные перелески. Мы долго бродили по топкой равнине, по ложкам, с трудом различая проходы. Олени стояли у брода через Реканду, сбившись в кучу, явно намереваясь перейти реку и уйти куда глаза глядят от брошенного людьми табора.

 Но Илья, уходя, привязал всем им на шею тяжелые метровые поленья - чанхай, которые при быстрой ходьбе били животных по ногам, цеплялись за кустарники, за кочки, всячески тормозили ход. Именно чанхай и задержал их у брода. Илья это сделал, конечно, ради Долбачи. Ему он не мог напакостить. И за то спасибо!

 Возвращаемся с оленями на табор, угощаем их солью, снимаем чанхай, и животные уходят в темноту на кормежку. С ними уходит и хромой олень.

 Я сижу у жаркого костра за дневником. Павел готовит немудрящий ужин. Он, как факир, священнодействует над пшенной кашей, колдует на моих глазах. Насыпает в котелок кружку пшена и заливает тремя кружками воды. Дает каше прокипеть минуты две, не больше, бросает в нее мелко нарезанный лук, чеснок, снимает с огня и плотно заворачивает в телогрейку. Сверху накрывает плащом. Через пятнадцать минут каша готова.

 Непогода загоняет нас под пологи. Залезаю в спальный мешок. Хорошо, что судьба не лишила нас этого блаженства! Стараюсь скорее погрузиться в иной мир, где нет забот, загадок. Но голова тяжелеет от дум. Не знаю, на что можем рассчитывать. Мы, кажется, беспомощны разобраться во всем. Был бы с нами Карарбах!

 И сегодняшний день ни на шаг не приблизил нас к разгадке. А улики, что собрали, как будто еще больше запутывают поиски. В нашу жизнь ворвалось нечто совсем необычное, непонятное, и не напрасно ли тратим мы время?

 Из неведомых уголков души поднимается тревожное чувство, растет возмущение разума перед непостижимостью событий.

 Не могу отвязаться от мысли проникнуть в тайну исчезновения людей. Пытаюсь найти связь между гильзой от берданки, разбросанными на вершине Ямбуя камнями, котелком и сбежавшим каюром. Предположим, Илья убил Елизара, а отчего погибли Петрик, Евтушенко и два эвенка? Кто так тщательно замаскировал следы преступления? И почему все эти события произошли на Ямбуе? Случайность? Нет. Тогда что же?..

 Наверняка причина гибели людей одна и та же, хотя они и погибли в разное время года: Петрик - весною, эвенки - летом, остальные - осенью. Допустим, смерть их поймала в зыбуне. Но ведь весною, да почти и до середины лета зыбуны еще мерзлые. Не могли они все попасть в ловушки - такое предположение невероятно. Видимо, надо начинать расследование с котелка, кто и зачем забросил его на лиственницу?

 Ко мне под полог забрался мокрый Загря. Никогда этого с ним не было. Даже зимою в лютые сибирские морозы он не искал убежища в палатке. У него теплая шуба, с густым, как войлок, подшерстком. Обычно в непогоду он зароется в снег, соберется в комок, спрячет нос в лапы, в шерсть. Даже вой пурги до него не доходит.

 - Зачем ты пришел? - спрашиваю собаку.

 Она пристально смотрит на меня теплым взглядом, вот-вот заговорит. Я подтаскиваю ее ближе к себе. Каким дорогим кажется мне этот серый мокрый комок после ночи в западне, да и Загря, как видно, почувствовал ко мне еще большую привязанность! Это и привело его под полог. Он тряхнул шубой, окатив меня водяной пылью, и улегся рядом.

 Я уже засыпал, как подо мною вздрогнула земля и тяжкий, долго не, прекращавшийся грохот потряс уснувшую равнину.

 Кажется, будто рушатся горы, падают вершины, и мы слышим, как со зловещим рокотом скатываются по крутым откосам глыбы скал, как трясется в испуге земля и воют ущелья, цирки, воздух!

 - Камнепад в ущелье! - кричит Павел. - Считай, совсем завалит Елизара!

 Видимо, и Павел не спал, терзаемый теми же мыслями, что и я.

 На дне ущелья еще долго ворчал обвал, и еще долго слышно было, как скатывались камни.

 Наконец-то мы оба с Павлом засыпаем под шум дождя и шелест падающих листьев...

 В тишину сочится шепот, все смелее, громче. Как чист и полон этот звук! То дрозд возвещает утро, тот самый дрозд, что вчера, провожая день, пел на закате.

 И тут я замечаю сквозь матерчатую стенку полога, что наступил рассвет.

 Загря потянулся, громко зевнул; неохота и ему покинуть теплое место.

 Небо ясное. Ни одной тучи. День обещает быть солнечным.

 - Ух, как морозит! Осень вступает в права! - восклицает Павел, разминаясь у огня.

 В голубеющей вышине неба - распластанные крылья: медленно парит черный коршун. "Не очень-то радостное предзнаменование", - подумалось мне.

 - С чего день будем начинать? - спрашивает Павел за завтраком.

 - Надо осмотреть ущелье, заодно и камнепад.

 - Вместе пойдем?

 - Пойду один. Ты оставайся на таборе, свяжись со штабом, собери оленей и разожги дымокур. Иначе мы растеряем животных. Что скажет тогда нам Долбачи, да и не на чем будет выбраться из этого проклятого места. Потом к часу дня выйдешь на Ямбуй. Я постараюсь быть там.

 - А дальше что?

 - Дальше... Обследуем вчерашнюю тропку, где нашли котелок. Больше ничего не успеем сделать.

 - Вы идите налегке, продукты я принесу.

 - Нет уж, возьму сам. Знаешь эвенкийскую поговорку: мясо в котомке не тяжесть. Налей-ка еще чайку, да покрепче, и я буду собираться.

 По марям, редея, ползет серый туман, сглаживая волнистую поверхность нагорья, и стелется, нависая над шумливой Рекандой. Склоны Ямбуя угрюмо чернеют в робких лучах только что поднявшегося солнца.

 Настроение у Загри хорошее - он рвется вперед. Это подбадривает и меня.

 Пересекаем с ним замшелое болото. Чуть заметная звериная стежка, обходя топь, уводит нас в чащу и пропадает у высокой морены. Взбираемся на нее. Дальше глубокий каньон урезает Ямбуй с юга. Скалы нависают над ним почти отвесно. Шагаем по его каменистому дну.

 Сюда не проникают живительные лучи солнца. До скал не доходят теплые ветерки, не обжигают их и снежные бураны. На крутых стенах гранита и в расщелинах лежат вечные тени и затхлая, никогда не продуваемая сырость. Но меня не это поражает. Нет! Я вижу на выступах древних скал прилепившиеся пучки зелени, в трещинах и между обломков крошечные ивки, папоротники, осочки; вся эта живая растительность -- поэма борьбы, торжества жизни.

 За второй мореной неожиданно оказываемся у входа в огромный цирк, выпаханный ледником, некогда покрывавшим Становой.

 Дно цирка прорезает только что увидевший свет ручеек. Выбегая из-под вечного снежника, он скачет по камням, как мальчишка, догоняющий свою ватагу. Буйствует на крутизне, обдавая береговую зелень белой пеной. Ниже в него вливаются струйки боковых истоков, клокочущие и холодные, родившиеся в пластах скал. Так начинаются все реки, берущие начало в горах.

 Я придирчиво осматриваю скалы, спадающие в цирк почти от вершины Ямбуя. На крутых скатах они отполированы зимними обвалами и постоянным камнепадом. "Если Илья убил Елизара тут, на вершине гольца, и каюр знал о существовании камнепада, то труп он сбросил в пропасть", - вспоминаю слова Павла. В лиловую глубину цирка, к подножью северных скал, падает утренний луч солнца. От его прикосновения дрогнул лежащий на уступах туман. Посветлело.

 Я вдруг почти физически почувствовал на себе чей-то взгляд сзади. Оглянулся - никого. Не ветерок ли подшутил надо мною! Перешагиваю ручей. Подбираюсь к левым развалинам, а сам нет-нет да и оглянусь; мне все еще кажется, что кто-то пристально следит за мною.

 Шаги, стук камней, шелест кустарника необыкновенно певуче отдаются в тишине, будто звуки эти рождает баян, и скалы долго повторяют их. Из зарослей рододендронов доносится человеческий стон, да так ясно, что я тотчас же крикнул:

 - Елизар!.. Елизар!..

 Вот сейчас из зарослей встанет Быков, позовет меня... Что за чертовщина! Не мерещится ли все это мне? Стою, прислушиваюсь - никого! В зарослях - никаких следов. Кричу, прошу отозваться. Цирк наполняется разноголосым гулом, затем наступает мертвая тишина. Ловлю на себе спокойный взгляд Загри, и сам успокаиваюсь. Конечно, меня подводят нервы. Но будь на моем месте Карарбах, попробуй убедить его, что это не злой дух Харги идет следом!