Многосказочный паша - Фредерик Марриет

Сердце мое разрывалось. Я пал на землю и горько плакал. Я знал, что своим лукавством совратил Розину с пути добродетели; знал, что для собственного спокойствия убил ее душу и вверг ее саму в преступление. Она встала на колени подле меня, утешала меня, стараясь скрыть свою собственную грусть, осушала поцелуями слезы, текшие по щекам моим, и обещала мне никогда не нарушать моего спокойствия.

Но я лишился его, лишился навсегда; преступление мое во всем своем ужасе предстало перед совестью; я чувствовал, как велик, как непростителен был грех мой; чувствовал, что сделал несчастной ту, которую любил более, чем себя. Она еще стояла на коленях; я упал на колени подле нее и молил небо о милосердии и прощении. Она молилась со мной, слезы сердечного раскаяния лились из глаз наших. Наконец мы встали.

— Не чувствуешь ли себя легче, Розина? — спросил я.

Горестная улыбка была ответом Розины, и мы воротились в пещеру.

Несколько часов кряду мы не говорили друг с другом ни слова, но были погружены в размышления. Ночь наступила, и мы предались покою. Когда хотел я заключить ее в свои объятия, то заметил, что она с ужасом отвернулась. Я оставил ее и лег в другом углу пещеры: я знал ее чувства и уважал их. С этой минуты она была для меня не более, чем любимая сестра, в участи которой принимал я живейшее участие.

Телесные силы ее час от часу более и более исчезали, но твердость духа, казалось, постепенно восстанавливалась. По истечении четырнадцати дней она уже не вставала со своей постели; в тоске и слезах день и ночь проводил я подле нее, видел, что час смерти ее близок. Незадолго перед последними минутами ей сделалось немного легче, и она сказала:

— Гейнрих, в эти минуты в грудь мою вливается целительный бальзам; мне говорит какой-то голос, что мы прощены. Вина наша велика, но и раскаянье было чистосердечно; знаю, что на небе мы с тобой соединимся. Благодарю тебя за постоянную любовь ко мне, и небо не противится более нашему соединению: оно теперь чисто. Мы грешили, и прощение сближает нас — там мы будем неразлучны. Господь да пошлет на тебя свое благословение! Гейнрих, молись о душе моей, она еще полна земной любви, но Тот, кому известны паши слабости, простил нас. Святая Богоматерь, молись обо мне! Милосердый Господи! Ты не отверг слез Магдалины и ее смирения, прими же в свои объятия неверную, но раскаивающуюся невесту. Ты знаешь, когда я нарушила обет свой, то сердце…

С какой убийственной горестью обхватил я бесценный труп! Какими слезами обливал я охладевшее лицо, которое и в мертвом спокойствии было еще так прекрасно!..

Поутру я вырыл могилу и, обмыв окровавленные работой руки, снес туда тело в монашеской одежде. Я опустил его в могилу, осыпал цветами и, дождавшись заката солнца, горстями сыпал землю на драгоценные останки, подобно матери, которая кладет покровы на спящего ребенка. Долго не решался я засыпать это ангельское лицо, не мог отвести от него глаз. Наконец я зарыл ее и тут-то почувствовал все свое одиночество.

Два года жил я на острове совершенно один. Над могилой Розины построил я маленькую избушку и в ней проводил время в раскаянья и молитве.

Суда, принадлежащие другой нации, посетили остров и возвратились к себе с известием, что они открыли ого и взяли в свое владение. К большому удивлению посетившие остров нашли на нем меня, и когда я рассказал им свою историю и объявил им мое желание, они предложили мне отправиться с ними в их отечество. Еще раз пришлось мне быть в безграничном море. Оно уже не прельщало меня, и когда берег скрылся и глаза потеряли из виду хижину, построенную мною над останками Розины, мне казалось, над нею плыла звезда, которую принял я за вестника милосердия. Вступив на землю, отправился я в монастырь, к которому принадлежу ныне. Я произнес o6eт и заключился в келью; в ней провел я остаток дней моих в воспоминаниях о Розине и молитвах о спасении душ моей.

Вот история Гейнриха. Да послужит она уроком тем, кто допускает страстям обуревать ум; да не стараются они заглушить первые движения совести, которая будет говорить им, что они удаляются от стези добродетели!

— Святой Аллах! — воскликнул паша, зевая. — Это нечто вроде соловья, воспевающего розы. Что это такое, Мустафа, и к чему писано? Разве только для того, чтобы усыплять? Муракас может идти, — продолжал паша, и невольник-грек удалился.

Мустафа, заметив, что паша скучает, тотчас начал:

— Душа ваша печальна, и дух ваш истомлен. «Когда ты болен, когда у тебя на сердце тяжело, вели принести вина. Пей и благодари Аллаха за то, что он дал тебе это утешение! » Вот слова одного мудреца, и слова эти не дороже ли самого жемчуга?

— Хорошо сказано! — воскликнул паша. — А есть ли у нас жизненная вода франков?

— Не для вашего ли благополучия создана земля и все, что на ней? — сказал Мустафа, вынимая из одежды фляжку водки.

— Велик Бог! — сказал паша, отнимая фляжку от губ и передавая ее визирю.

— Аллах милосерден! — присовокупил Мустафа, переводя дух от порядочного приема и отирая свою бороду рукавом халата, после чего почтительно вернул фляжку паше.

Глава IX

— Хаан д'илла! Слава Богу! — воскликнул паша по окончании дивана. — Прескучная материя — целых три часа слушать просителей и не получить ни одного цехина. Мустафа, вернулся ли ренегат?

— Кафир ждет позволения облобызать прах ног ваших, — отвечал визирь.

— Так вели ему войти, — сказал обрадованный паша, и ренегат немедленно явился.

— Кош амедейд! Здравствуй, Гуккабак! Уши наши отравлены с тех пор, как ты нас оставил. Я уже забыл, на чем ты остановился.

— На конце моего второго путешествия, которое…

— Вспомнил, вспомнил! Можешь продолжать. Ренегат поклонился и начал рассказ своего третьего путешествия.

— Думаю, что, при окончании второго путешествия сказал я Вашему Благополучию о намерении своем отправиться в Тулон, чтобы там собрать сведения о моей милой Церизе.

— Очень помню, — прервал паша. — Но говорю тебе еще раз, что о ней не хочу я более слышать. Пожалуйста, нельзя ли все это выпустить, или ты получишь от меня пятью цехинами меньше.

— Слушаю, — отвечал ренегат и, после краткого размышления, продолжил свой рассказ.

Я был так уверен в том, что Цериза лишила себя жизни, что решительно не мог оставаться на материке. Я познакомился с капитаном одного гренландского судпа, который наговорил мне столько о выгодах, какие доставляет ему промысел, что, обольщенный его словами, купил большой корабль и снарядил его для поездки л Баффинов пролив. Я должен был для этого истратить ьсе свои деньги, но так как надеялся вдесятеро умнокить свой капитал, то и расстался с ними без сожаления. Мой экипаж состоял из тридцати человек, все молодец к молодцу. Из них десятеро были англичане, а остальные — мои земляки.