Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон

“на мировой арене более заметную и влиятельную роль, чем ей отведено при нынешнем распределении материальных ресурсов” может подвигнуть ее “к ослаблению своих соперников, к укреплению собственного [могущества] путем расширения владений, к противодействию сотрудничеству других государств и, наконец, к попыткам сокрушить Британскую империю и занять ее место”{500}. В основе рассуждений Кроу лежала историческая параллель с угрозой, которую послереволюционная Франция представляла Англии. В начале 1909 года Артур Николсон в письме Грею упомянул, что “без сомнения, конечная цель Германии — достичь превосходства на Европейском континенте, и когда она окажется достаточно сильной, она вступит в соперничество с нами за господство на море”. Гошен и Тиррелл утверждали примерно то же самое. Германия мечтала о “гегемонии в Европе”{501}. К 1911 году и сам Грей предупреждал о “наполеоновской” угрозе Европе. Если Англия “допустит разгром Франции, нам придется сражаться позднее”. В 1912 году он заявил премьер-министру Канады, что “нет пределов амбициям… Германии”{502}.

Этой аргументацией пользовались не только дипломаты. Обосновывая необходимость отправки на континент экспедиционных сил, Генштаб прибег к той же аналогии. В меморандуме 1909 года для подкомитета Комитета обороны империи говорилось: “Неверно думать, будто господство на море непременно повлияет на решение проблемы масштабной сухопутной войны. Трафальгарское поражение не помешало Наполеону одержать победу при Аустерлице и Йене и разгромить Пруссию и Австрию”{503}. Этот довод прозвучал и два года спустя на “военном совете” в Комитете обороны империи. В случае разгрома немцами Франции и России

Голландия и Бельгия могут быть аннексированы Германией. На Францию, которая вдобавок утратит некоторые из своих колоний, будет наложена огромная контрибуция… Итогом такой войны станет приобретение Германией доминирующего положения, которое уже признано не соответствующим интересам этой страны.

Это “предоставит [Германии] …превосходящие военно-морские и сухопутные силы, которые станут угрожать значению Соединенного Королевства и целостности Британской империи”, что в конечном счете окажется “фатальным”{504}. Даже люди, верующие во всемогущество флота, иногда соглашались с этим. В 1907 году Эшер писал:

Германский авторитет представляет для нас бóльшую опасность, нежели Наполеон на пике его славы. Германия намерена оспорить наше господство на море… Ей необходим клапан для многочисленного населения и обширные земли, где немцы смогут жить и процветать. Такие земли есть лишь в пределах нашей империи. Таким образом, враг — это Германия (L’Ennemi, c’est l’Allemagne){505}.

Без флота, опасался Черчилль, Европа попадет “после внезапного потрясения… в железную хватку тевтонцев и всего, что подразумевает тевтонская система”. Ллойд Джордж привел тот же довод[24]: “Наш флот оставался… единственной гарантией наших свобод и независимости, как и во времена Наполеона”{506}. Робертсон лишь слегка преувеличивал, когда писал в декабре 1916 года: “Стремление Германии построить в Европе империю от Северного и Балтийского до Черного и Эгейского морей, даже, вероятно, до Персидского залива и Индийского океана, известно уже лет двадцать [sic] или дольше”{507}.

И если так, то Грей обхаживал совсем не того, кого следовало. Союз с Францией и Россией имел смысл, когда те угрожали Британской империи, однако к 1912 году стало ясно, что доводы в пользу союза с Германией следовало рассмотреть пристальнее. И все же панические донесения о планах немцев в основном противоречили разведданным. Это обстоятельство историки до сих пор игнорируют. Конечно, оценить умения военной разведки до 1914 года мы не в состоянии, однако Гошен точно не был слепцом, а донесения английских консулов в Германии были очень дельными. Точнее, чем Кроу в 1907 году, положение оценивал Черчилль. В ноябре 1909 года он пришел к выводу (почти наверняка после изучения тех же донесений), что налогово-бюджетная система Германии на самом деле была очень слаба (глава 5). И это лишь одно из множества аналогичных мнений экспертов. Почему же Грей и высшие чины МИДа и Генштаба приписывали немцам наполеоновские планы? Вероятно, они преувеличивали (возможно, просто придумывали) опасность, чтобы оправдать военную помощь Франции. Иными словами, именно потому, что они желали сближения Англии с Францией и Россией, пришлось приписать немцам грандиозные планы господства в Европе.

Как не ввязаться в войну на континенте

И все же не стоит думать, что войну сделали неизбежной английские дипломаты и стратеги. Готовность англичан вступить в конфликт на континенте (безусловно признаваемая на дипломатическом и военно-стратегическом уровнях) не была закреплена на уровне парламентской политики.

Большинство членов кабинета (не говоря уже о парламенте) долго оставалось в неведении относительно переговоров с французами. Постоянный заместитель министра иностранных дел Томас Сандерсон объяснил Камбону, что мысль о военных обязательствах перед Францией “вызвала разногласия” — “правительство сразу же отвергнет что-либо более конкретное”. В неведении оставался даже премьер-министр Кэмпбелл-Баннерман. Узнав об идущих консультациях, он немедленно выразил озабоченность тем, что “этим совместным приготовлениям… придают значение, почти равное заключению соглашения”. Поэтому Холдейну пришлось “дать понять” начальнику Генштаба Невиллу Литтлтону, что “мы ни в коем случае не связаны тем фактом, что вошли в сношения”{508}. МИД в 1908 году занял однозначную позицию: “Если Германия придет в состояние войны с Францией, решение о вооруженном вмешательстве Великобритании будет принимать кабинет министров”{509}. В марте 1909 года Чарльз Гардинг, выступая на заседании подкомитета Комитета обороны империи, подчеркнул:

Мы не давали [французам] никаких заверений в том, что окажем помощь на суше, и… единственное, что может питать надежды французов на военную помощь, это полуофициальные переговоры между французским военным атташе и нашим Генштабом.

В связи с этим подкомитет постановил, что “в случае нападения Германии на Францию целесообразность отправки войск за границу или использование лишь военно-морских сил явится политическим вопросом, решить который предстоит, когда он возникнет, действующему правительству”{510}. Асквит это подчеркнул, назвав Комитет обороны империи “сугубо совещательным органом” и напомнив, что правительство “ни в коей мере не связано решениями” комитета{511}. Грею приходилось исключительно осторожно отвечать на вопрос о сути обязательств перед Францией, избегая

слов, которые намекали бы на существование все эти годы тайного обязательства, неизвестного парламенту, обязывающего нас вступить в европейскую войну. Отвечая, я тщательно подобрал слова, чтобы донести следующую мысль: обязательство [перед Францией] 1904 года не может [приписка на полях: при определенных обстоятельствах] оставаться в силе и повлечь последствия большие, нежели дословно перечисленные{512}.

Отказ от твердого обязательства вмешаться в конфликт на континенте звучал тем чаще, чем поступки Грея