Святых не существует (ЛП) - Ларк Софи

Она поднимает на меня глаза. В бледном раннем свете я вижу, что в ее глазах все-таки есть синева. Голубые, как крыло чайки, как синяк, как римское серебро с небольшим количеством свинца.

— Да, — говорит она.

— Почему?

— Потому что татуировка, которую ты мне сделал, очень красивая. И потому что… — она прикусывает краешек губы, ее взгляд опускается к нашим ногам, синхронно ступающим по тротуару. — Потому что мне нравится, когда ты обращаешь на меня внимание. Мне нравится, когда ты кладешь на меня руки. В тот вечер на шоу... Я почувствовала, что ты отталкиваешь меня. Мне было больно.

Она снова смотрит на меня, ее взгляд обнажен. Болезненно уязвимая.

Моя естественная реакция - отшатнуться от нее.

Я презираю слабость.

И нуждаемость тоже.

Но именно этого я и добивался от Мары все это время. У нее самый твердый панцирь, который я когда-либо видел... Я хочу содрать с нее броню. Я хочу, чтобы она была обнажена. Я хочу знать, кто она, до самого основания.

Поэтому я отвечаю ей честно, хотя это тоже очень не похоже на меня. Хотя я говорю только то, что она и так знает, это кажется опасным... Пройти по тонкой проволоке через неизвестную пропасть.

— Я отталкивал тебя, — признаюсь я.

— Почему?

— Потому что не контролировал себя.

— Что именно?

— То, как сильно я тебя хочу.

Мара смотрит на меня, изучая мое лицо.

Другие люди смотрят на выражение твоего лица, чтобы убедиться, что оно соответствует тому, во что они уже хотят верить. Мара никогда не верит. Она всегда проверяет.

— Что ты видишь сейчас? — спрашиваю я.

— Я вижу тебя, — отвечает она. — Мне просто интересно...

— Что?

— Если это еще одна маска.

Мое лицо становится холодным и неподвижным.

— А если это так?

— Тогда ты используешь на мне самую лучшую.

Моя кожа становится жесткой, как пластик.

— А что, если я сниму ее? И тебе не понравится то, что ты увидишь под ним?

Мара просовывает свою руку в мою. Ее пальцы переплетаются с моими. Они подходят друг другу, как звенья одной цепи.

— Ты не должен мне нравиться сейчас, — говорит она. — Но ты мне нравишься.

Она тоже не должна мне нравиться.

Но она мне нравится.

Я иду рядом с ней, впервые в жизни держа за руку другого человека.

Это кажется возмутительно публичным, как будто мы кричим, требуя внимания. Но в то же время это очень интимно, энергия течет по моей руке и поднимается по ее руке, связывая нас сильнее, чем секс.

Мара часто заставляет меня чувствовать две вещи одновременно. Я не привык к такому. Мои эмоции всегда были простыми и понятными. Я никогда не путался в своих желаниях.

Мы проходим мимо парка Альта Плаза. Женщина сидит на скамейке, рядом с ней припаркована коляска. Она вынула из коляски своего младенца и прижала его к груди. Она кормит ребенка грудью, тихонько подпевая ему.

Мара отворачивается от этого зрелища, поджав губы.

— Ты считаешь, что ей не стоит кормить ребенка на людях? — говорю я, удивляясь ее благоразумию. Обычно Мара активно враждует с понятием скромности.

— Дело не в этом, — говорит она. — Дело в пении.

— Объясни, — говорю я, разжигая любопытство.

Мара делает глубокий вдох.

— Моя мама - преподаватель фортепиано. Так она зарабатывает деньги - когда работает. Если мне было плохо или больно, она мне пела. Это было единственное, что меня утешало.

Она тяжело сглатывает, ее кожа становится бледной и болезненной. Сила воспоминаний вызывает у нее тошноту.

— Это были мои лучшие воспоминания. Когда она пела мне, я думала, что она меня любит. Но позже я поняла... ей просто нравится петь. Это никогда не было для меня. А если и было, то только для того, чтобы заткнуть меня.

— Рэндалл заставлял меня часами стоять носом к двери. Я не имею в виду, что это казалось часами - я смотрела, как идет время на часах. Если я раздражала его, если я была слишком громкой, если я говорила с ним в ответ - а говорить в ответ означало просто отвечать так, как ему не нравилось, - то это был час против двери. Если я шевелилась хоть на секунду, если у меня начинался зуд или просто кружилась голова, час начинался снова. Никакой еды. Никаких напитков. Никаких походов в туалет.

— Пока я стояла там, я слышала, как мама поет во всем доме. На кухне, наверху, на заднем дворе...

— Проходило два-три часа, и я слышала, как ее голос разносится по воздуху, совершенно довольный. Она пела не для меня, не для того, чтобы я почувствовала себя лучше. Она вообще забывала, что я стою внизу, что у меня трясутся ноги, что я пытаюсь не описаться и не сдвинуть нос на миллиметр от двери, чтобы час не начался снова.

Мара оглядывается на скамейку в парке, бледные губы поджаты.

— То, что она мне говорила. Всегда таким мягким, сладким голосом... Она отравила его, как отравляет все. Я больше не могу слушать маму даже в кино. От этого мне хочется блевать.

Мы идем к пристани. Я могу видеть все до самой воды. Солнце пробивается над заливом, пылает над дорогой, сверкает на хромированных бамперах припаркованных машин, пламенеет на стеклах окон.

Оно горит на коже Мары, в крошечных нитях волос, которые парят над остальными.

Печаль на ее лице не соответствует ее красоте в этот момент.

И мое отвращение к ее матери не соответствует тому, что я чувствую в своей груди. Я привык к гневу и отвращению. Эмоция, охватившая меня, - нечто иное. Жар в легких, жжение в глазах... желание крепче сжать ее руку в своей.

Я не знаю, как это назвать. Я никогда не чувствовал этого раньше.

Я смотрю на Мару и не знаю, что сказать.

Но губы все равно складываются в слова.

— Мне жаль.

Это пугает ее не меньше, чем меня.

Она поворачивается ко мне лицом и роняет мою руку.

— Что ты имеешь в виду?

— Я просто... Мне очень жаль.

Она медленно качает головой, губы раздвинуты, брови приподняты.

— Ты удивляешь меня, Коул.

Я тоже удивлен.

Удивлен тем, как звучит мое имя на ее губах. Как оно звенит, словно колокольчик, четко и верно.

Она встает на цыпочки и тянется ко мне, чтобы поцеловать. Мягко и медленно.

Между нами теплее, чем восходящее солнце.

24

Мара

Сегодня мне придется работать допоздна в « Zam Zam».

Я знаю, что буду измотана. Я провожу долгие часы в студии, погрузившись в свою последнюю картину.

Коул приходит посмотреть на нее ранним вечером.

Картина написана в глубоких тенистых тонах - уголь, мерло и гранат. Фигура чудовищна: сверкающие крылья, похожие на крылья летучей мыши, и толстый чешуйчатый мускулистый хвост. Но его лицо прекрасно - темный ангел, падший от благодати.

Коул долго стоит перед холстом, на его губах играет намек на улыбку.

— Ну что? — говорю я, не в силах больше терпеть. — Что скажешь?

— Кьяроскуро - это мастерство, — говорит он. — Это напоминает мне Караваджо.

— Юдифь, обезглавливающая Олоферна, - одна из моих любимых картин, — говорю я, стараясь скрыть, как меня радует его комплимент.

— Мне больше нравится «Давид с головой Голиафа», — говорит он.

— Ты ведь знаешь, что это автопортрет, не так ли? — говорю я ему. — Караваджо использовал свое собственное лицо в качестве модели для отрубленной головы Голиафа.

— Да. А его любовник был моделью для Давида.

— Может, они в то время ссорились, — смеюсь я.

Коул смотрит на меня темным, твердым взглядом. — Или он знал, что любовь опасна по своей природе.

Я смешиваю на палитре белый и дробную порцию черного. — Ты действительно так думаешь?

— Все эмоции опасны. Особенно когда они связаны с другими людьми.

Я макаю кисть в свежую краску, не глядя на него. Мое сердце и так быстро бьется, а смотреть на лицо Коула и одновременно строить связные предложения просто невозможно.