Сыновья - Василий Смирнов

— Выпила для праздничка, Михайловна? — спросил ее Семенов, когда они медленно возвращались с поля.

В кожанке нараспашку, в новых охотничьих, выше колен, сапогах, бритый и раскрасневшийся, он шел, по обыкновению, с непокрытыми, запутанными ветром космами.

— В такой день не грех и выпить, — сказала Анна Михайловна. — Да я и без вина пьяна, — добавила она.

— Что так?

— И сама не знаю, — рассмеялась Анна Михайловна, вбирая в себя благодатное солнце, далекую невнятную песню и дыхание теплой земли.

— Споем, Коля? — сказала Анна Михайловна.

— Можно. Запевай, я подтяну козелком…

Анна Михайловна помедлила чуток, остановилась. У ног ее, в придорожной канаве, чуть слышно журчал ручей. Она сторожко прислушалась к нему и, ощущая, как ответно журчит что-то в груди, подступает к горлу и сладко давит, запела тихо и протяжно, еле переступая ослабевшими ногами:

У меня, у молоды, четыре кручины,Да пятое горе, что нет его боле…

— Вона! — удивился Семенов. — Я такой песни не помню.

— А ты послушай. Хорошая песня… Я в молодости ее певала.

И она продолжала слабым, дребезжащим голосом петь грустно и проникновенно:

Первая кручина — нет ни дров, ни лучины…Другая кручина — нет ни хлеба, ни соли,Третья кручина — молода овдовела,Четвертая кручина — малых детушек много,А пятое горе — нет хозяина в доме.

Песня совсем не передавала чувств, которыми была охвачена Анна Михайловна, напротив, она противоречила им, но песня напоминала что-то забытое-презабытое, столь далекое и в то же время знакомое, вдруг нахлынувшее с такой силой, что нельзя было не петь.

Я посею горе во чистом поле,Ты взойди, мое горе, черной чернобылью,Черной чернобылью, горькою полынью…—

почти шепотом закончила Анна Михайловна, и они долго шли молча, задумчиво шлепая по лужам. Потом Семенов закурил папиросу.

— Н-да-а… — протянул он. — Песня старая, а щиплет… — Он на ходу наклонился, мальчишески подмигнул и, обдавая запахом табака и водки, заговорщицки зашептал: — Вишневка у меня припасена… понимаешь? Запашистая. И опять же пироги Дарье удались. С одного взгляда дрожь берет… Заглянем? И песенок попоем.

Анна Михайловна зашла к Семеновым, выпила наливки, отведала пирога с мясом и яйцами, который действительно оказался очень хорош, увела хозяев к себе в гости, запотчевала и долго не отпускала, точно боясь одиночества.

Когда же она все-таки осталась в избе одна, ее вновь охватило беспокойство. Был тот тихий предсумеречный час, когда из углов наступает серая мгла, каждый шорох беспричинно тревожит сердце, спать не хочется, а зажигать огонь еще рано.

Анна Михайловна накинула на плечи вязаную шаль и вышла на улицу искать сыновей, чтобы звать обедать.

Вечерело.

На западе, в груде белых облаков, точно на пуховых подушках, укладывалось солнце, и полнеба еще горело полымем, а на востоке уже дрожала, как слеза, первая звезда. Отчетливо выступал на вечернем небе зелеными игольчатыми ветвями тополь, и легкая, прозрачная тень его, переломленная через изгородь, падала на гряды.

Становилось свежо. Кричали грачи на березах, угнездываясь на ночь. Из домов, мимо которых проходила Анна Михайловна, приглушенно доносились песни и гомон пировавших людей. На пустынной площади, у могилы, ребятишки забрались на трибуну и, подражая взрослым, болтали что-то и сами себе хлопали в ладоши. Со светелки избы-читальни была выставлена черная воронка репродуктора. Невидимый человек рассказывал, что делается на улицах Москвы. Анна Михайловна немножко постояла и послушала.

Где-то на задворках с ласковой грустью мурлыкала гармонь. Анна Михайловна повернула на нее, но гармонь смолкла, и, когда Анна Михайловна вышла за околицу, там никого не было.

«Точно в прятки с матерью играют… Вот не дам есть до утра, будете у меня вовремя обедать приходить», — мысленно пригрозила она сыновьям.

Она устала от бесплодных поисков, вернулась к избе-читальне и присела на крыльце. Тут из переулка вырвался смех. Анна Михайловна обернулась и не поверила своим глазам.

Впереди оравы парней и девушек шли ее сыновья. У Михаила на ремне висела чья-то гармонь, он придерживал ее локтем, а другой рукой крепко прижимал к себе девушку. Чуть поотстав от брата, шел Алексей. Длинная рука его лежала на девичьем плече. Потом шли еще парни, девушки, и все парами.

И мать не посмела окликнуть сыновей.

Прижавшись в простенок крыльца, она проводила их ревнивыми и гордыми глазами.

«Паршивцы… Поди уж целуются с девчонками… Женихи! — подумала она, усмехаясь. — С Минькой-то, должно, Настюшка Семенова идет… ровная. А у Леньки какая-то долговязая. Да кто же это?» И пожалела, что не успела как следует разглядеть в лицо сыновних зазноб.

Возвращаясь домой через площадь, она наказала ребятишкам покликать сыновей.

В этот поздний праздничный обед Анна Михайловна была молчаливой, притихшей. Перед лапшой она налила сыновьям по стопочке, подумала и перед жарким налила по второй.

— Без троицы дом не строится, — вкрадчиво напомнил Михаил, позванивая стопкой.

— Ничего, построим и без троицы… Малы еще вино-то лакать, — сурово отрезала мать.

Помолчала, посмотрела на сыновей и расплакалась.

— Есть не могу, когда ревут… — проворчал Михаил, вылезая из-за стола. — Да перестань, мамка, же!

Алексей рылся в шкафу, ища домашнюю аптечку.

— Голова у тебя не болит?.. Может, аспирину тебе? — смущенно спрашивал он мать.

— Валерьяновые капли… чучело! — подсказал Михаил и сморщился. — Да не вой, мамка, хоть для праздника.

— Ничего у меня не болит, — ответила Анна Михайловна. — А плакать мне не закажете… Я, может, оттого и плачу, что пра… праздник у меня сегодня.

Сыновья стояли сконфуженные, не зная, что делать.

— Идите… так я… пройдет. — Она махнула им рукой, утираясь фартуком. — Да идите же, говорят вам!

Сыновья помялись, ушли, она прибрала со стола, сходила во двор проведать корову, приготовила квашню на завтра и, вешая лампу на стену, по обыкновению взглянула на портрет Сталина, убранный краевыми лентами и сохранившимися от прошлого года, как живыми, бессмертниками.

Просто и понимающе отвечал Сталин на горячий взгляд Анны Михайловны.

Она легла, раздумалась и, как всегда, вспомнила о муже.

«Не довелось Леше порадоваться вместе со мной на деток», — подумала она в тихой печали и стала разговаривать с мужем и сама с собой.

— Ведь вырастила… видишь? Гулять пошли. Сыты, обуты и одеты… Чу, гармонь-то как наигрывает… Симпатий завели, подумай-ка!.. Кабы не Советская власть да не колхозы, пришлось бы мне, горемыке, по миру идти, милостыньку просить. Ну, спасибо… всем спасибо… Дом надо поскорей строить, не заметишь, как и женить время подойдет… Может, доживу, внучат потешу… А? Как думаешь?..

Часть третья

Славное выдалось лето в тот год, когда Алексей и Михаил окончили семилетку и стали работать в колхозе.

Еще не просох по оврагам и ямам рыжий ил, принесенный полой водой, еще распевали утром скворцы на тополе и молодой лист его был зелено-чист и мягок, только что зажглись радужным многоцветьем травы на волжском лугу, еще хоронились под кустами, в росистых местах белые бубенчики ландышей и держался их тонкий, чуть уловимый аромат, как жаркое марево задрожало над полями, перелесками, запахло дурманником, гарью, и пришло красное лето.

Палило солнце, и редкий день проходил без гроз. Но то были короткие, светлые грозы. Они налетали невесть откуда, шумели и гремели теплым ливнем и исчезали, словно таяли.

И невиданной стеной, сизой, почти вороненой, поднялись хлеба. Трава была по пояс и, отцветая, все еще росла, тяжелая, сочно-зеленая. Лен вытянулся такой, что все боялись, как бы он не полег. В лесу появилась пропасть грибов, ягод. Ребятишки шутя набирали по две, по три сотни толстокоренных белых, шапками и подолами таскали крупную сладкую землянику, синий, рано созревший гонобобель.

— Такого лета отродясь не помню, — говорила Анна Михайловна, и все соглашались с ней, что ничего подобного никогда не видывали.

Зерно наливалось прямо на глазах. По ночам, душным и темным, полыхали зарницы, словно кто-то мигал, приподнимая тяжелые веки, и всматривался, как зреют хлеба. Они стояли неподвижно, туманно-белые, сонно склонив набухшие колосья. На рассвете набегал ветер, и хлеба, просыпаясь, шелестели, выгибали восковые стебли, пробуя выпрямиться, и снова никли, роняя с грузных усатых колосьев капли росы.

Для Анна Михайловны этот удачливый год был особенно отраден потому, что бок о бок с нею работали в колхозе ее сыновья. Они уже не подсобляли, как прежде в каникулы, а по-настоящему, как взрослые, косили и убирали клевер, ни в чем не уступая мужикам, и Семенов завел для них отдельные трудовые книжки.