Меловой крест - Вионор Меретуков

Боюсь, старушка не откликнется. Думаю, я еще не достиг восковой спелости. Ей нужны клиенты вроде Юрка, испытавшие на себе реальную угрозу смерти. Стоило бы с ним посоветоваться. Хотя нет. Не стоит… Мысль малопродуктивная и неубедительная: чтобы принять у себя симпатичную компанию чертей во главе с Безносой, необходимо обзавестись обязательной белой горячкой. Это ж как надо пить…

Повеситься? Помнится, тот же Юрок, напуганный перспективой остаться без яиц, рассматривал сей заманчивый проект. И даже припас веревку и мыло. Он почти рекламировал этот способ сведения счетов с жизнью.

Я придирчиво поглядел на потолок. Нужен крюк. Вот висит люстра. На крюке. Вроде всё сходится… Но крюк какой-то ненадежный! Вбит криво. И дом старый. Перекрытия, наверняка, подгнили…

Я представил себе, как обсыпанный штукатуркой, с веревкой на шее и шишкой на лбу, лежу полуголый на полу и белыми от ужаса глазами взираю на сбежавшихся на шум обитателей дома. Нет! Из смерти нельзя делать водевиль, а из серьезных самоубийц — посмешище!

Повеселив себя мыслями о смерти, я, проклиная все на свете, заставляю себя подняться и вползаю в нескончаемый день, как сороконожка в червивое яблоко…

…Весь день я работал на пленэре. (Как же люди опошлили это слово — "пленэр"!)

Погрузил в машину все необходимое и высадился в переулке рядом с Покровским бульваром. Там прошло мое детство. Много лет я не бывал здесь. Вот моя школа. Вот двор и помойка, в которой мы тайно от родителей рылись в поисках перегоревших электрических лампочек. Как славно потом мы развлекались, "кокая" их о кирпичные стены!

(Читатель, наверно, заметил, что у меня просто какое-то болезненное влечение ко всему, что связано с мусором, грязью, нечистотами, помойками и выгребными ямами.

И друзей я себе подбирал… Впрочем, об этом я уже говорил…

Хотя, на мой взгляд, признаться в этом влечении — значит немного почиститься).

Я бродил по знакомым дворам… Все здесь осталось по-прежнему. Даже ребята гоняют мяч на том же миниатюрном пустыре, на котором я забил свой первый в жизни гол.

Сколько полузабытых примет, сколько ненужных воспоминаний, не вызывающих в моем сердце ничего кроме холодного недоумения…

Зачем я только приехал сюда?..

Но постепенно работа увлекла меня. Я работал много часов, не замечая ни порывов ветра, ни голода… Вернулся ближе к ночи. Усталый и голодный как собака.

И только тогда, весело насвистывая, вспомнил, как мне не везет в последнее время…

Приняв душ, я облачился в халат, хранивший запахи сразу нескольких любимых женщин. Удобно устроился со стаканом виски перед телевизором. Большое блюдо с бутербродами установил на коленях. И впервые за долгое время почувствовал себя совсем не плохо!

Зазвонил телефон. Кто бы это мог быть? Алекс? Вряд ли. Юрок? Тем более. Дина? Скорее земля расколется пополам, чем она позвонит. Зловещий незнакомец, узнавший, наконец, мой новый конспиративный телефон?

Я снял трубку.

— Слава Богу! — услышал я голос Шварца. — Какое счастье, что я тебя нашел! Я сейчас к тебе приеду! Скорей говори адрес!

Час от часу не легче. Только Шварца и не хватало. Приедет, съест мои бутерброды…

— Куда ж ты поедешь на ночь глядя, дюша любэзный? Да и адреса я тебе не дам.

— У меня горе, Сереженька! — захныкал Шварц.

— Неужели тебя наконец-то бросила жена? Прими соболезнования…

— Никто меня не бросал, — рассердился Симеон. — Почему ты не хочешь, чтобы я приехал?

— Соседи, понимаешь, сварливые… Кстати, как ты узнал мой телефон?

— Свет не без добрых людей… Тогда хотя бы выслушай. Ты что сейчас делаешь?

— Пью чай, — сказал я, отхлебывая виски, — с крыжовенным вареньем.

— Врешь! Водку трескаешь. По голосу слышу! Что, я тебя не знаю?

— Сема, что тебе от меня нужно? Говори, или я кладу трубку…

— Серж, ты мне друг?

— Нет.

— Нет, друг! Я знаю. Повлияй на Алекса. Что тебе стоит? Он отбивает у меня массового зрителя. В Питере должна была состояться моя персональная выставка. Да и в Новгороде тоже. И вот все летит к черту…

Шварц замолкает.

— Ну?.. Я-то здесь причем? — спрашиваю.

— Сегодня я узнаю…

— От добрых людей?..

— Если бы! От этих сволочей устроителей!.. Они неожиданно все поменяли! Какое коварство! Вместо меня там теперь будет красоваться чертов Алекс со своим бабьем в кринолинах! Господи, услышь меня! — запричитал Шварц. — Покарай этого долбаного Энгельгардта и его средневековых курв с нарисованными ослиным хвостом загадочными улыбками на синюшных харях! Ты видел его картины? Эти его пресловутые женские портреты под Гейнсборо? Ты видел эти страусовые перья в сбитых мешалкой грязных волосах? А эта его хваленая манера не дописывать ни одного портрета до конца, будто у него постоянно не хватает времени. Это у него называется недосказанностью, как будто у этого козла есть, что сказать зрителю!..

— Симеон, ты мне надоел. Что тебе от меня нужно?

— Сереженька! Любимый! Поговори с этим засранцем. С Алексом… Ведь это свинство — отбивать хлеб у товарища! У меня семья! Даже две! И любовницы, наконец! И все хотят кушать! Зачем Алексу все это надо? Объясни ему, только объясни спокойно и вразумительно, моя слава — это лишь видимость успеха, ее, так сказать, лицевая сторона. А настоящая правда находится внутри. И она не видна другим. Это такая мука, все время страдать от сомнений и возможных провалов! Это ужасно, все время жить в напряжении! Я потерял на этом здоровье. Тебе ведь говорила Майка, что я был при смерти? У меня бессонница! Ты скажешь, деньги? — Шварц деревянно засмеялся. — Господи, да те гроши, которые мне перепадали, я с радостью и в знак уважения положу все, до последней копейки, к ногам этого прохвоста. Пусть подавится, подлый интриган… Скажи ему, что видимость успеха, которая у меня есть, ничего кроме горя ему не принесет. Уж я-то знаю. Отговори его. Он же благородный человек, этот гаденыш, он поймет, если ты ему все правильно объяснишь. Ты умеешь с ним разговаривать! Я верю в тебя, мой старый, добрый друг! Объясни ему, как это невыносимо трудно, все время быть на виду, когда тебя везде все узнают! Ни минуты покоя. Он взвалит на себя непосильное бремя, от которого будет потом ужасно страдать. Он же разумный человек. И талантливый! Ну, еще бы, Алекс, кто ж его не знает! Это такая возвышенная душа! Он всегда был честным и порядочным человеком, далеким от грязи и сплетен. Вразуми его, пусть он, подлая тварь, держится от меня подальше, не то я переломаю ему все кости! Так ему, паскуде, и скажи. Передай, что я его искренно уважаю и не советую влезать в это дерьмо. Зачем ему пачкать свои чистые, честные руки? Это же такая кухня!.. Такой балаган! Почище, чем в шоу-бизнесе. Это кошмар, поверь! Убеди этого гнусяру, этого жалкого сопливого оборванца, убраться к чертовой матери у меня с дороги и не совать свой нос в мою епархию!! Не то я натравлю на него Лигу защиты евреев! Но скажи ему, что я готов к переговорам и взаимовыгодному, уважительному сотрудничеству.

— Молодец Алекс. Давно надо было поставить тебя на место. Заслужил.

— Хорошо, — неожиданно успокаивается Шварц. — Может, ты и прав. Я не гений. Но, подумай, ведь это же антисемитизм! Отстранять в наглой, циничной форме меня от лидерства в искусстве лишь потому, что я еврей… Это убого и безнравственно! Да! И это происходит у нас, в обновленной России! Кто бы мог подумать!

— Ты уверен, что это антисемитизм?

— А что же еще? Разве ты думаешь иначе?!

— По-твоему, замена одного еврея на другого — это антисемитизм?

— Я тебя не понимаю! — раздраженно восклицает Симеон.

— Энгельгардт потеснил Шварца. Какой же это антисемитизм?

— Ты разве не знаешь, что твой засранный Алекс немец? — взвизгивает Шварц.

— Удивительное дело! — в свою очередь восклицаю я. — Еврей еврея, не разобравшись, причислил к арийцам!..

— Черт с ним, с этим Энгельгардтом! Дело совсем не в этом! Провались он пропадом, этот треклятый Алекс! Будь он хоть стократ еврей, это не меняет дела. Он меня уничтожает, он меня достал, он жаждет моей крови! — Шварц на секунду замолкает. Потом с новой силой: — Хорошо же! Если он так хочет войны, он ее получит! — Некоторое время он тяжело дышит. Потом — вот же лиса! — проникновенно произносит: — Я тебе всегда помогал, Сереженька! Неужели ты забыл?