Рассуждения о религии, природе и разуме - Бернар Ле Бовье де Фонтенель

— Да, без сомнения, — отвечал я. — Древние видели в небе неподвижные звезды, которых теперь мы не видим. Это солнца, потерявшие свой свет; и как следствие — великое опустошение во всем вихре, смерть повсюду, на всех планетах — ибо можно ли жить без солнца?

— Эта идея очень печальна, — возразила она. — Нет ли средства меня от нее избавить?

— Я вам расскажу, — отвечал я, — если вы желаете, что говорят многоопытные люди: исчезнувшие неподвижные звезды угасли не полностью, это, если можно так сказать, солнца наполовину; иначе говоря, одна половина у них темная, а другая — светлая. Вращаясь вокруг своей оси, они являют нам то светлую свою сторону, то темную; в этом последнем случае мы их больше не видим. По всей очевидности, пятая луна Сатурна находится именно в таком состоянии, так как во время одной половины ее вращения мы полностью теряем ее из виду; это не значит, что она тогда больше удалена от Земли; наоборот, в это время она ближе к нам, чем в другое время, когда мы ее видим. И хотя эта лупа — планета, что, естественно, не дает права делать заключение относительно солнца, отлично можно вообразить солнце, с одной стороны постоянно покрытое пятнами, в то время как наше Солнце имеет пятна лишь преходящие. Я охотно допущу, чтобы заслужить вашу милость, именно это мнение — оно приятнее первого. Но допустить его я могу лишь в отношении некоторых звезд, для которых характерно определенное время появления и исчезновения: это уже начали подмечать, и в противном случае полусолнца не могли бы существовать.

Однако что скажем мы о звездах, исчезающих и не появляющихся вновь по истечении времени, за которое они несомненно должны были совершить полное вращение вокруг своей оси? Вы слишком справедливы для того, чтобы заставить меня верить, будто это — полусолнца. Однако я сделаю еще одно усилие в вашу пользу. Солнца эти не угасли; они только погрузились в бездонную глубину неба, и мы не можем их больше видеть: в этом случае вихрь будет продолжать свое вращение вокруг своего солнца и все будет хорошо. Верно, правда, что большая часть неподвижных звезд не обладает движением, заставляющим их от нас удаляться: в этом случае они должны были бы к нам снова приблизиться и мы видели бы их то большими, то меньшими, а ведь на самом деле это не так. Но мы допустим, что только некоторые небольшие вихри, более легкие и подвижные, проскальзывают между другими вихрями и совершают некое обращение, в результате которого они возвращаются на свое место, в то время как крупные вихри остаются неподвижными; однако вот в чем несчастье: существуют неподвижные звезды, которые являются нашему взору, причем в течение значительного времени ни то скрываются от нас, то появляются вновь и, наконец, исчезают вовсе. Полусолнца исчезают и появляются в правильно чередующиеся промежутки времени, солнца, погружающиеся в небесную пучину, исчезают дин только раз с тем, чтобы уже больше не появляться. Решитесь же, мадам, мужественно поверить в то, что звезды — это солнца, которые могут становиться темными настолько, что перестают быть нам видны; затем они вновь возгораются и наконец угасают совсем.

— Но каким образом солнце, — спросила маркиза, — само являющееся источником света, может становиться темным и угасать?

— Нет ничего легче, если верить Декарту,[132] — отвечал я. — Он предполагает, что пятна нашего Солнца, будучи либо шлаком, либо туманностями, могут сгущаться, собираться воедино, зацепляться одно за другое; затем они могут образовать вокруг Солнца кору, которая может все время разрастаться, и тогда — прощай Солнце! Если Солнце — это огонь, имеющий в своей основе какую-либо плотную материю, которая его питает, то дело обстоит не лучше, ибо плотная материя постепенно изнашивается. Мы даже, как говорится, дешево пока отделались: Солнце бывало очень бледным годами, например весь следующий год после убийства Цезаря;[133] тогда начала образовываться кора; солнечная энергия ее разбила и рассеяла, но, если бы этот процесс продолжался, мы бы погибли.

— Вы приводите меня в содрогание, — сказала маркиза. — Но теперь, когда я узнала последствия солнечной бледности, мне кажется, по утрам вместо того, чтобы посмотреть в зеркало, не бледна ли я, я стану смотреть на небо — не бледно ли Солнце!

— О мадам, — отвечал я, — будьте спокойны. Чтобы сокрушить мир, требуется немало времени.

— Однако, — возразила она, — для этого нужно время, и только?

— Должен признаться, что это так, — отвечал я. — Вся эта громадная масса материи, составляющая Вселенную, находится в непрерывном движении, от которого не избавлена ни одна ее часть, а ведь там, где есть какое-то движение, будьте спокойны, непременно наступят изменения — быстрые ли или медленные, но всегда в срок, прямо пропорциональный воздействию. Чудаки были эти древние, воображавшие, будто природа небесных тел неизменна, и только потому, что они никогда не видели, как она изменяется. Да и хватало ли им досуга, чтобы убедиться на опыте в истине? Мы считаем, что древние были наивны. Если бы розы, чей век продолжается один день, писали историю и их поколения оставляли бы друг другу мемуары, то розы первого поколения создали бы по определенному образцу портрет своего садовника и по крайней мере в течение пятнадцати тысяч розовых веков другие розы, которые должны были бы передать эту традицию последующим поколениям роз, ничего бы в этом портрете не изменили. Они говорили бы: «Мы всегда видели одного и того же садовника; с того момента как существует память роз, видели только его; он всегда был таким же, каков он сейчас, значит, несомненно, он не умирает, как мы, и даже не изменяется!» Правильным ли будет рассуждение роз? Нет; оно, однако, более основательно, чем рассуждения древних о небесных телах. И если бы в небесах до сих пор не произошло никаких изменений, даже тогда, когда по всем признакам будет казаться, что они созданы для вечного и неизменного существования, я уже больше этому не поверю, я подожду показаний более длительного опыта. Должны ли мы свой быстротечный век сделать мерилом длительности существования других вещей? Можно ли говорить, что то, что живет в сто тысяч раз дольше нас, должно жить вечно? Нет, вечность совсем нелегкое дело. Надо, чтобы какая-нибудь вещь прошла из конца в конец путь, равный большой толике человеческих лет, для того чтобы на ней появилась хоть небольшая печать вечности.

— В самом деле, — сказала маркиза, — я вижу, что миры совсем не могут претендовать на это. Я не окажу им даже чести сравнить их с этим садовником, который с точки зрения роз стал долговечен; миры — это те же розы, что рождаются и умирают в саду одна за другой. Ибо я надеюсь: поскольку древние звезды исчезают, должны появиться новые — ведь нужно, чтобы род восстанавливался.

— Нет опасения, что род сойдет на нет, — сказал я. — Кое-кто вам скажет, что эти вновь нарождающиеся звезды не что иное, как звезды, возвращающиеся к нам после того, как они надолго исчезли в пучине небес. Другие заметят, что это солнца, освободившиеся от темной коры, которая их обволакивала. Как легко допустить, все это возможно, но я верю, что Вселенная могла быть устроена таким образом, что время от времени она создает себе новые солнца. Почему материя, способная создать одно солнце, будучи разбросана по многим различным местам, не может в одном из этих мест в конце концов уплотниться и заложить основание для нового мира? У меня большая склонность верить в эти новые творения — это лучше отвечает возвышенной идее, которую я создал себе относительно творений природы. И разве не могло ей хватить силы на то, чтобы порождать и убивать планеты или живые существа путем непрерывного вращения? Я убежден — и вы теперь убеждены в этом также, — что ту же самую силу она применяет к мирам и что это ей совсем ничего не стоит.

Но мы приходим к этому вовсе не только с помощью догадок. Действительность такова, что вот уже почти сто лет, как люди умеют с помощью телескопа[134] наблюдать совершенно новое и незнакомое древним небо. Немного можно найти созвездий, в которых не произошло бы каких-нибудь заметных сдвигов. Больше всего их заметно в Млечном Пути, потому что в этом муравейнике малых миров царит больше всего движения и беспокойства.

— Клянусь честью, — сказала маркиза, — я нахожу теперь миры, небеса и небесные тела настолько склонными к переменам, что я почти утратила к ним симпатию.

— Давайте совсем им в ней откажем, — отвечал я, — и, если вы мне доверяете, не будем об этом больше говорить. Вы уже достигли последнего свода небес; а для того чтобы сказать вам, существуют ли за его пределами звезды, я недостаточно сведущ. Поместите ли вы за этим сводом еще миры или не поместите, будет целиком в вашей власти. Это и есть собственное королевство философов — те огромные незримые страны, которые по их желанию могут быть или не быть и быть такими или иными. Я же довольствуюсь тем, что завел ваш ум в такую даль, какой пожелали ваши глаза.