Вечный сдвиг. Повести и рассказы - Елена Макарова

«Туда же, куда и я», – ответил он себе, взглянув на Марью Аполлоновну: карие глаза с поволокой излучали тихий скорбный свет, в трещины обкусанных губ набилась помада.

– Перестаньте грызть губы, вы – взрослая женщина!

– Правильно, – согласилась она и закрыла рот. Прозрачные капли нависли над нижними веками, растеклись по щекам, оставляя блестящие следы на пудре.

– Спать, – велел Павел Лукьянович и, подойдя к Марье Аполлоновне, поднял ее за плечи.

– Я вас никогда, никогда не забуду, – прошептала она и, резко повернувшись, чмокнула его в щеку. – Ради этих рандеву я на свете и живу.

«Ох и досталось бы мне от Софьи на орехи», – подумал Павел Лукьянович, прилаживаясь головой к подушке. Нет, такого она просто представить бы себе не могла. Жена работала в центральной газете, но ее именем подписано лишь несколько проходных статей, поскольку главным ее делом было сочинение передовых за видных деятелей партийного аппарата, на любую тему. Вот кто чутко следил за всеми переменами в воздухе! Не будь она человеком строгих правил, она при Хруще могла бы занять место во главе идеологического отдела партии. Но у нее были принципы – подачек не брала, от трехкомнатной квартиры отказалась. Это, конечно, жаль, так было бы место для гостей, и Павлу Лукьяновичу не пришлось бы спать на раскладушке.

Гостей у них не было и детей не было. Одни передовые. Они читались вслух, и Павел Лукьянович отмечал повторы и несуразицы. Порой мысль сбивалась в колтуны, и надо было ее «расчесать». Замечания по стилю Софья принимала спокойно, а на принципиальную критику ярилась. Ходила из угла в угол, разгоняла обиды. Так что Павел Лукьянович из бойцов на передовой стал парикмахером передовых, – то подкорачивал, а то и стриг наголо.

Заслышав шарканье, он привстал на локтях и посмотрел в стекло кухонной двери. Марья Аполлоновна выносила из комнаты в коридор чемоданы и сумки. «Кофту оставлю, – шептала она, – туфли оставлю, ничего лишнего».

Не понимает он женщин. Даже жену свою, с которой полвека прожил.

– В жизни множество проблем, что надену, что поем, – поприветствовала Марья Аполлоновна Павла Лукьяновича спозаранку. – А можно я вам Асю оставлю? Не хочется тащить ее на таможню. Она и обед сварит, и приберет, главное, давайте задания. А я дотащусь. Из настоящих тяжестей тут посуда, электроплита …

– Довольно, – прервал ее Павел Лукьянович.

– Я с утра тоже раздражительная. Пошлите меня к черту.

Павел Лукьянович с удовольствием послал ее к черту, однако помог вынести чемоданы в коридор.

– Спасибо, теперь уж я сама справлюсь, – сказала Марья Аполлоновна, слизывая помаду с губ и глядя на него тем взглядом, которого он терпеть не мог.

«Провалитесь» – чуть не сорвалось с языка. Он нес чемоданы до остановки и думал: «С ФРГ шутки плохи. Это не Израиль – такси с вещами приехало, такси с вещами уехало, моя хата с краю, ничего не знаю».

О чем говорят с девочками? Кажется, он никогда с ними не разговаривал. А с мальчиками разговаривал, с ними проще найти тему – машины, танки, бронетранспортеры…

– Тебе какой предмет нравится? – спросил он Асю.

– Мне нравится история, – ответила Ася.

– А литература?

– Так себе, – Ася нарезала хлеб тонкими ломтиками.

«Она и обед сварит, и приберет», – вспомнил он слова Марьи Аполлоновны, и сердце сжалось. Как она справится одна с такой тяжестью?

– По литературе у нас классная. Она как пронюхала, что мы собираемся, устроила собрание – исключать из пионеров. – Ася перехватила кудри вязаной ленточкой, взбила в миске яйцо и, держа ломтик хлеба двумя пальцами, осторожно положила его поверх желтой жижи. Как бумажный кораблик в ручей. – Подумаешь, у нас эту селедку все равно никто не носит.

– Галстук – не селедка, – возразил он, но распространяться не стал.

Гренки шипели на раскаленной сковородке, Ася ловко переворачивала их ножом и складывала в тарелку.

«Поваром будет, – заключил Павел Лукьянович. – Или официанткой. Или покатится по наклонной, как мамаша».

– Ты и дома все сама делала?

– Да. Мама целыми днями работала. Убираться ходила к одним за пятерку. И полотер у них сломала. Мы с этим полотером пол-Риги обошли и заплатили двадцать рублей за ремонт. Мама расстроилась, а потом получила посылку от тети Леры, мыло, кофточки и туфли, продала все и решила ехать в Брауншвейг. Потом квартиру продавали, и самое-то главное, кошка у нас была, Муська, мама не знала, куда ее пристроить. Только позавчера нашли одну тетку, мама к Муськиной шее десятку на веревке привязала и снесла. А дома с ней нервный приступ случился.

– Спасибо за вкусный обед, – сказал Павел Лукьянович и удалился в комнату.

«Татьяна Петровна, ты не скорби обо мне, но утешайся, твоего внутреннего сокровища никто не может похитить у тебя, твое сердце оросил Господь благодатью. Твоя слезная молитва как фимиам возносится перед Богом. О чем ты стараешься, Господь все приведет во исполнение, исполнит все твои прошения. Еще ты пишешь насчет часов. Сам не пишу – не смел писать. Хорошо то истинно бы сделал Петр Козьмич для меня милость такую, хотя маленькие и немудрые бы прислал часы для моей жизни, абы знал время, когда, в какие часы чем мне заниматься, осчастливьте».

«Господи, что за мир такой, и высокий, и убогий, – монах с елейным голоском и эти, беззащитные твари земные… – возвышенно думал Павел Лукьянович, подпав под гипноз монаховой речи. – Почему я никогда никого ни о чем не просил? Воевал, рисковал своей жизнью, ни на бога, ни на черта не кивая. Потому что в человека верил, в человека сильного, мужественного, гордого. Чего монаху надо? Чтоб письмо передали немедленно, а сколько страниц празднословия наворочал! Чего всем надо? Жить лучше. Ну и катитесь! Нет, им еще сочувствие подавай, жалей их, бедненьких».

Павел Лукьянович застучал по столу костяшками пальцев, Хруща вспомнил… Это по нему, кадровому военному, Хрущ ударил – пайка лишил, почета лишил, веру убил – в непоколебимость линии. С другой стороны, в истории ничего не происходит вдруг. В ней назревают события. Значит, назрела необходимость, и она привела к изменению политики партии, к раскачке самого строя.

– Ау, – послышался звонкий голосок, и Павел Лукьянович поднял глаза.

Перед ним стояла Ася. Ей надоело сидеть на кухне. Она волнуется за маму. Лучше б она поехала в Шереметьево.

– У меня, наверное, душа в животе, – вздохнула девочка, – от страха там все переворачивается.

– Дождемся, – сказал Павел Лукьянович. – Там долго держат. Когда Кацы уезжали, их освободили только к ночи.

– Их было много, а мама одна, – резонно возразила Ася. – Отпустите меня. Я найду дорогу.

«Большая, доберется, остановка близко, – думал Павел Лукьянович, зашнуровывая ботинки. – Посажу в автобус и вернусь».

– Ухватись-ка за меня, скользко! Плохой год, – выдохнул Павел Лукьянович густой белый пар, – снега выпало мало, а промерзание глубокое. Наш, побежали! – скомандовал он, завидев четыре огонька с тускло светящимся в голове прямоугольником.

– Я сама поеду, – сказала Ася, но Павел Лукьянович вскочил в автобус.

– До Шереметьева, два.

– Сорок копеек, – кондукторша оторвала билет от толстого рулона, висевшего на груди, и погрузилась в дрему.

«Зря это я, – переживал Павел Лукьянович. – Засекут, доложат, потом не отмоешься».

– А мы не проедем? – Ася проделала пальцем темную дырочку в заиндевевшем окне, но она тут же затянулась белой пеленой, ничего не разглядеть.

– Конечную не проедешь, – ответила за Павла Лукьяновича кондукторша.

День быстро угасал, как ему и положено в конце декабря. К застекленному зданию, похожему за гигантский аквариум, подкатывали такси и иномарки. Из них выпархивали женщины в шубах и мужчины в дубленках. Они что-то говорили на чужом языке. Заграница оказалась в двадцати минутах езды от дома. Павел Лукьянович здесь никогда не был.

Стоило им подойти к стеклянной двери, как она сама раздвинулась перед ними, и они вошли в зал. Сверху, за стеклом, у самого потолка, стояли военные и смотрели вниз, в толпу. «Пропало, засекли», – подумал он.

Перепрыгивая через чемоданы и коробки, Ася бросилась к матери. Марья Аполлоновна сидела на самом виду, против входа. Зеленое дерматиновое сидение было заставлено чемоданами и картонными ящиками, принадлежавшими, по всей видимости, восточной семье с целым выводком детей. Справа стояло человек семь в зеленых штурмовках – конвой? А слева – по виду наши, русские, почему-то говорившие по-немецки.

Павел Лукьянович дальше не пошел. Ему и отсюда было видно и Марию Аполлоновну, и все, что происходило вокруг. Рядом с ним был автомат с газировкой. Павел Лукьянович ополоснул стакан и сунул монетку в щель. Автомат заурчал, выплюнул в стакан пузырчатую воду. Напившись, Павел Лукьянович расстегнул пальто, освободил шею от шарфа, снял с головы каракулевый пирожок.