Жертва особого назначения - Александр Афанасьев

Ничего не происходило, и дата начала саммита все близилась. Я даже начал сомневаться в том, что Аль-Малик – реальность, а не плод моего больного воображения. Но, наверное, так и должно быть – как только ты расслабляешься, жизнь дает тебе оглушительную плюху.

Это произошло девятого, за два дня до визита. День начался как обычно – я проснулся, позавтракал, поехал на работу. В Миннефти – здание охраняется так, что террористам не пройти, – я отдал ключ Вовану и сказал, что он свободен до шестнадцати по местному. Иракцы, кстати, несмотря на сильнейшую жару, все больше переходят на наш график работы – по восемь часов[37].

В шестнадцать часов я позвонил вниз, но машины в гараже не было. Посмотрел на часы, покачал головой и продолжил работу – благо она была. А ближе к семнадцати открылась дверь, и я увидел на пороге Павла Константиновича.

Мелькнуло в голове – Амани. Он добрался до нее, раз не смог до меня?

– Кто? – спросил я.

– Смольнов.

Я сначала не въехал. Просто не понял?

– Кто?!

И тут понял. Ё… твою мать.

Я просто не помнил фамилию моего верного Санчо Пансы, моего телохранителя, приставленного ко мне на случай покушения. Хотя – какой он, на хрен, Санчо Панса – в сорок-то лет и с двумя детьми. И из меня, признаю, хреновый Дон Кихот. Не получается у меня бесконечно и бескорыстно бороться с ветряными мельницами и не получается долго вздыхать по Дульсинее Тобосской. Не те сейчас времена.

– Где, – прокашлялся я от пересохшего горла. – Где?

Вован.

У него было какое-то обиженное выражение на лице, как у ребенка, у которого отняли игрушку. Это было глупо: двухметровый здоровяк – с таким детским выражением лица. Но еще более глупо было то, что он лежал здесь на столе, в морге базы ВВС Балад, ожидая отправки на родину. Лежал как статуя, е… твою мать, я столько видел трупов. Порванных в куски, обгоревших. Я и сам закончу свою жизнь так – даже не сомневаюсь в этом. Нормальной смерти мне не будет, и это лучшая смерть из всех, какую я могу принять. Если я когда-то ошибусь, резать будут на куски, и резать долго. Или кожу снимут заживо. Но Вован… Казалось, что он встанет сейчас и пойдет.

Павел Константинович качнул головой. Солдат, который присматривал за моргом, понял, задвинул полку в холодильник обратно. Здесь, на базе, все строили американцы, поэтому и морг был типично американским. Высокий холодильник с ячейками, выдвигающимися на роликах. Как в американских детективах.

И в нем стоял ледяной холод.

– Как его? – спросил я, когда мы вышли из этого ледяного пристанища. Из последнего пристанища героев.

– Пять пуль, – сказал Павел Константинович. – Все пять в спину, с очень близкого расстояния. Одна – очень точно, в затылок. Двадцать второй.

– Двадцать второй? – не поверил я. – Может…

– Не может. Пистолет нашли около него, в переулке. Двадцать второй, «Рюгер» с глушителем.

– Где его нашли?

– В районе Мансур, на самой окраине, в проулке. Пистолет валялся рядом.

– Машина?

– Ее нет. Мы объявили ее в розыск, на ней номера, и она в списке.

В списке машин для обслуживания саммита.

Как он туда попал, в этот проулок? Как?!

– Оружие?

– При нем, оба пистолета. Он даже не пытался ими воспользоваться.

Кого он мог подпустить так близко?! В ком – так ошибиться.

ЦРУ? Не может быть, хотя пистолет однозначно их. Я даже представляю, что это – «Рюгер Амфибия». Американцы использовали его для охоты на багдадских улицах. Предельно опасное оружие, но только если стреляешь в ничего не подозревающего человека в нескольких метрах от себя. Двадцать второй калибр убивает ничуть не хуже, чем любой другой, но останавливающее его действие – совершенно никакое. Вован, с его двумя метрами роста и привычкой в свободное время «качать железо», мог бы свернуть шею убийце даже с пятью пулями в теле. Потом бы умер, но нескольких секунд ему бы хватило.

Так какого же хрена?!

– Сколько стоит сейчас квартира в Москве? – спросил я.

– Не понял.

– Да так. Ничего.

Полковник явно не был рад всему этому.

– Слушай сюда. Слушаешь?

– Так точно. – Я пытался собрать мозги в кучу и понять, что происходит.

– Саммит – через три дня. Москвичи зачистили все, что знали. Но что мы не знаем… В общем, возможно всякое. Американцы все еще здесь и явно ведут двойную игру. Аль-Малик на свободе и только что сделал ответный ход.

– Это не он, – сказал я.

– А кто?

– Не знаю. Но это точно не Аль-Малик. Не его почерк. Он или заложил бы бомбу, или выстрелил из снайперской винтовки. Он не подходит близко, не шутит с этим. Черт, я сам бы не подошел так близко!

Последние слова я почти прокричал.

– Уймись, – сказал полковник, и тут зазвонил телефон. Его. Он ответил, точнее, выслушал сообщение, сказал «понял» и нажал на отбой.

– Нашли машину, – сказал он.

– Где?

– Там же, на соседней улице. Поехали.

Когда я вернулся домой, Амани уже была дома. Она была женщиной, и она была палестинкой. Дочерью народа, который слишком многих потерял за последние восемьдесят лет. Потому она все поняла – сразу.

– Кого?

Я прошел на кухню. Сел у стола, не зная, что делать.

– Моего друга. Того, который был всегда со мной, ты его видела.

Амани подошла ближе, прижалась ко мне, словно пытаясь высосать из меня мою боль. Так делают кошки – они ложатся на больное место.

– Не надо, – сказал я. – Не надо.

– Только Аллаху ведомы наши жизненные пути. Скажи: это предопределено Аллахом, и он сделал, как пожелал. А потом иди дальше.

– Ты веришь в Аллаха?

– Нет. Но эти слова помогают справиться с собой, когда ты кого-то потерял. Ему уже ничем не помочь. Проблема в тебе.

– Да, – согласился я. – Во мне.

– …

– У тебя есть гашиш?

– Что?

– Гашиш. У тебя же он бывает.

– Но ты… Тебе нельзя. В таком состоянии…

Я молча посмотрел на нее. Амани какое-то время колебалась, но потом встала и пошла за трубкой.

Я курил гашиш первый раз. Честно, первый. Как-то так получилось, что я с детства какой-то не такой. В компании меня невозможно было сподвигнуть на то, чтобы выкурить бычок или там хлебнуть какой-то бормотухи. Все делали это за компанию, а я нет. И даже гордился тем, что все делают так, а я по-другому. Всегда шел против течения. И дальше как-то я никогда не жил для себя. Не пытался поддаться соблазнам.

Курение гагиша – это орбита. Недаром опытные наркоманы называют прием наркотика «слетать в космос». Или «сходить на орбиту». Я и был на орбите. Мое тело было почти что невесомым, это трудно передать словами, не уверен, что даже космонавты могут такое испытать. Я летел, а вокруг меня были звезды – разноцветные и так близко, что их можно было потрогать руками. Земля была рядом, я ее видел точно так же, как ее видят космонавты. И солнце было, и от него исходило тепло, но не испепеляющее, а ласковое. И луна тоже была.

И возвращаться на грешную землю совсем не хотелось. Я знал, что место человека здесь. В пространстве, в свободном полете. А не на земле, где мы убиваем друг друга. Я готов был парить вечно.

Вот только любой полет рано или поздно заканчивается. Кроме одного, последнего.

После очередной затяжки я увидел Аль-Малика. Он сидел по-турецки напротив меня и пыхал косячком. Я попытался его ударить, но он без труда отбил мою руку.

– Э-э, – сказал он. – Не мешай. Вот, дерни лучше.

– Мразь, – сказал я. – За что?

– Что – за что?

– За что ты убил Вована?

– Ты же знаешь, что это не я, – сказал Аль-Малик. И улыбнулся так мерзко, что мне захотелось его ударить. Но я не ударил.

– А Красина – тоже не ты?

– Красина я. – Аль-Малик сидел напротив меня, довольный и горделивый, как пьяный палач. – Здорово я их поймал, правда?

– Мразь.

– Не. Ошибаешься. Это ты – мразь. Хоть тебе никто этого и не скажет. Но в историческом контексте ты – мразь.

– Это почему?

– Потому что ты предал своих дедов и прадедов. Помнишь, что ты говорил своей шлюхе.

– Она не шлюха, ты, подонок.

– На вот, пыхни, пыхни, пыхни.

Я пыхнул. Но почему-то больше не взлеталось. Тело тянуло к грешной земле.

– Она шлюха, потому что ты к ней относишься как к шлюхе. Просто используешь ее для удовлетворения своей похоти.

– Да что ты знаешь?! – заорал я, а может, и не заорал, а просто сказал. – Я ей замуж предлагал выйти, понял?!

– Да? Она не говорила.

Дьявол. Он – дьявол. Сатана. Шайтан. Совсем не просто так эти слова созвучны.

– Отойди от меня, – сказал я и попытался положить крест. – Наша сила в могуществе Господа Нашего!

Не знаю, это ли говорят экзорцисты, когда изгоняют дьявола. Но мне больше ничего в голову не пришло. Это из «Дракулы» Брэма Стокера, я фильм смотрел.

Но дьявол не ушел. Вместо этого он снова пыхнул косячком.

– Хочешь, скажу, в чем ты не прав? В чем вы все не правы?

– Скажи, мразь.

– Хватит называть меня мразью. Вы виновны в том, что забыли дело наших дедов. Продались за миску похлебки. Это говорю тебе я, шайтан. Страшно?