Песни чёрного дрозда - Вячеслав Пальман

Сзади осязаемо накатывался запах медведя. Одноухий шёл следом по каменному коридору. Ловушка готова захлопнуться.

Лобик ещё издали почувствовал неладное. Почти в ту же минуту он увидел перед собой какое-то съёжившееся, словно укороченное тело оленя. Хоба пятился, приближаясь.

Гадюка выпрямилась, на хвосте поднялась над землёй и красной молнией бросилась на оленя, целясь ему в голову. Прыжок отбросил Хобу к стене, он ударился боком, почувствовал, как скользнула по ноге ниже колена холодная змеиная кожа, и от этого жуткого прикосновения взвился метра на два вверх. Едва коснувшись копытами камня, он увидел перед собой вторую гадюку. Последовал новый прыжок уже вперёд, и Хоба, избежав ядовитых зубов, миновал опасное место, но не рассчитал своего отчаянного прыжка и всей грудью налетел на высокий каменный останец. Удар был так силён, что его перевернуло, и Хоба очутился на подогнутых, враз ослабевших ногах головой назад. Он понял, что беспомощен и если змеи сейчас нападут на него, то ему несдобровать.

Тем временем в каких-нибудь семи метрах от оленя шло второе действие этой неожиданной и нелепой драмы. Хоба увидел все, что произошло дальше, очень реально, до мельчайших подробностей.

Пурпурная гадюка, промахнувшись и потому ещё более рассвирепев, оказалась прямо перед медвежьей мордой. Лобик мгновенно сориентировался. Он раскрыл пасть, приподнялся, и не успела змея свернуться в боевое кольцо, как медведь передними лапами уже придавил её. Отворачивая уязвимую морду, он подставлял ей под укусы густошёрстную грудь. Змея зарывалась в неё, яд стекал по шерсти, а лапы медведя тем временем давили толстое, мускулистое тело все ближе и ближе к голове. Хрустнули под когтями позвонки, и гадюка сразу обвисла. Лобик, не отпуская её, изготовился: две другие змеи наползали с явным намерением продолжить бой.

Он успел повернуться к ним боком. Красные стрелы вонзились в шерсть, страшная жидкость опять окропила бок, а Лобик всем телом, лапами артистически ловко прокатился по гадюкам, смял, прижал их к камням и вдруг, озверев, рванул пастью один раз и другой. Живые куски были отброшены, они извивались на камнях, а медведь стоял над ними и расчётливо бил лапой.

Взгляд его обратился наконец к оленю. Хоба все ещё лежал и с ужасом смотрел перед собой. Он был беспомощен, он не мог встать. И тогда медведь, вместо того чтобы подойти к нему, тоже лёг на месте боя и как-то очень смирно положил голову на вытянутые лапы, словно дожидаясь, когда олень найдёт в себе силы и встанет.

Между ними было шесть или семь метров пространства. Камни с редкими кустами щучки. И путь лишь в две стороны — по коридору вперёд и назад.

Так прошло десять, пятнадцать минут. Звери смотрели друг на друга, и взгляды их оставались задумчивыми, далёкими от какой-либо враждебности. Может быть, они унеслись в прошлое, откуда шла их близость?..

Безмолвный разговор дикарей, когда-то питавшихся у одного молчановского корытца, наконец нарушился. Лобик бросил взгляд на остатки только что поверженных змей, потянулся, подцепил съёжившийся тускнеющий кусок, обнюхал и лениво стал есть. А чего пропадать добру?

Хоба поджал задние ноги и встал, но пошатнулся. Грудь ныла, похоже, он очень крепко ушиб её.

Олень пошёл, слегка покачиваясь, Лобик лежал и смотрел ему вслед.

На выходе из каменного коридора Хоба остановился, повернул морду назад и тоже в последний раз посмотрел на бурого зверя, который спас ему жизнь.

Звери разошлись.

Удар о камень вызвал не просто болезненное ощущение, а тяжёлую болезнь. У оленя высох нос, движения его стали вялыми, исчез аппетит.

Хоба подолгу лежал где-нибудь под укрытием густосплетенных кустарников. Преодолевая боль, он лениво стриг траву и с великим трудом ходил на солонцы. Ему было очень плохо. Но его не тянуло к утерянному стаду, потому что он ещё не успел привыкнуть к нему и не считал его окончательно своим.

К концу того насыщенного событиями дня, когда случилась встреча с Одноухим, а потом и с пурпурными гадюками, Хоба вышел на узкую длинную луговину, светлой зеленью обозначившую самый верх крутого склона. Ниже луга и южнее его густо чернели леса. Обрывистыми ущельями и увалами они падали вниз, уходили куда-то далеко-далеко, в синюю дымку, и терялись в таинственной пустоте, где лежало бесконечное море. Что такое море, олень не знал, но он чувствовал глубокую даль и особенный воздух оттуда. Он стоял в тени низкорослого клёна и, полуприкрыв глаза, рассматривал величественную панораму гор, уступами спускающихся в неизвестность.

Именно оттуда, из густого чернолесья внизу, до слуха его и дошёл в это мгновение знакомый звук трубы.

Хоба подтянулся, воспрянул духом. Туда!..

В следующую минуту он уже пробирался сквозь захламлённый пихтарник навстречу слабому зову Человека.

Ночь захватила его в пути, он ещё некоторое время шёл, натыкаясь в темноте на трухлявые колоды, камни, путаясь в колючих лианах, которых на спуске становилось все больше и больше. Он пробирался сквозь помехи, скользил, падал на колени, царапал себе бока. Но вот что достойно замечания: в трудном движении как-то постепенно забылась боль, угнетённое состояние истаяло, может быть, потому, что все мысли его теперь устремились к преодолению препятствий, и Хоба не заглядывал больше внутрь себя, не думал о болезни, что само по себе есть уже врачевание, исцеление действием, занятостью.

Наконец он остановился, прислушался, расслабил мускулы. И только тогда почувствовал страшную усталость. Забившись под густой орешник, Хоба уснул. Ни далёкий плач шакалов, ни фырканье кота, ни шорох деятельных ночных созданий — полчков, ни страшный по внезапности пролёт летучей мыши не вывели его из дремотного состояния. Он спал, и сон после физического напряжения тоже лечил его.

На заре, когда весь лес опять вымок так, что водой сочилась каждая ветка и листик, Хоба встал, ловко, несколькими движениями кожи стряхнул с шерсти обильную воду и почувствовал голод, прежде всего голод, который нужно утолить, чтобы вернуть себе силы.

В мрачном, промокшем лесу не было никакой травы, мокрая земля вся была устлана прелым листом и хвоей. Хрусткие дудки зонтичных, огромные хвощи, серебристые плауны вызывали у оленя только отвращение. Они приторно пахли болотом, нечистоплотностью. Но с веток грабов и особенно с мелколистных стволов самшита, густо усеявшего бока крутостенного ущелья, обильно свисали серо-зеленые плети лишайника. Вот это очень неплохая еда.

Хоба прошёлся вдоль самшитового подлеска, обрывая гирлянды лишайника. Туман упал сверху, и в чёрном, мокром лесу сделалось ещё глуше. Словно в подводном царстве. Призрачные завесы окутывали лес, звуки слышались глухо, от чёрной земли исходили острые запахи, и за пять метров все скрывалось в серо-зеленом тумане, как в воде.