Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

В то время случился у меня один разговор, имевший значительные последствия для моей жизни.

Мне рассказали о поэте и историке искусств Сергее Маковском, сыне популярного в ту пору художника Константина Маковского. По имени я его знал, теперь же меня познакомили с ним лично.

Относительно молодой человек, голубоглазый блондин, очень стройный и элегантный. Типичный петербуржец. Несколько холоден, сдержан, слегка ироничен. Он занимал симпатично обставленную холостяцкую квартирку. Здесь не было и следа чего-либо богемного, однако уже очень скоро мы утонули с ним в безбрежном русском разговоре: несмотря на весь свой европейский лоск, Маковский оставался вполне русским человеком. Между нами разгорелось даже вполне элегантное препирательство, ибо он оказался горячим поклонником Ницше, так что мы не могли не затронуть дилемму: Аполлон или Дионис. Он, в ту пору двадцатидевятилетний, выступал за дионисийскую стихию, за цветущий хаос, за танцующие звезды, за творческий экстаз; я, двадцатилетний, выдвигал против всего этого Аполлона, проповедуя меру, прозрачность и взвешенность; он, трезвый петербуржец, размахивал знаменем божественного опьянения; я, рьяный романтик, взывал к божественной ясности классики. Сам себе удивляясь и вдохновляясь собственным неожидан-

ным красноречием, я ринулся защищать бастионы просвещенной и освященной плоти и нашел вдруг такие отточенные формулировки, что мой дионисиец, опешив, заметно стушевался. Через несколько часов, расставаясь с ощущением, что партия недоиграна и ее следует признать ничьей, мы оба знали, что эти часы сделали нас друзьями. Когда я через три с половиной года снова встретил Маковского, он прямо-таки оглоушил меня изъявлением ничуть не уменьшившегося за эти годы расположения. Аполлон и спустя годы не оставил своего сына без покровительства.

А тем, что я тогда вообще оказался способным вести подобные разговоры, я, конечно, обязан средам у Иванова. И хотя там многие философские темы были мне не по зубам, но сами дискуссии заставили меня подтянуться, научили думать систематически и прежде всего логически. За несколько недель в Петербурге я негаданно-

нежданно научился многому из того, чем потом пользовался всю свою жизнь. Могу себе представить, насколько более моего получили на этих вечерах молодые русские. Неудивительно, что их имена не поблекли до сих пор, а их дело продолжает, пусть и подспудно, оказывать влияние#на мир.

Разумеется, я встречался помимо того с поэтами, писателями, философами, театральными деятелями, художниками, которые не входили ни в один из этих кругов — ни Блока, ни Вячеслава Иванова. О них еще будет рассказ. Никаких контактов не возникло только с социалистами вокруг Максима Горького, который вообще ушел в тень в то время, напуганный политическими событиями.

Все неотступнее росло во мне желание познакомиться и с культурной жизнью Москвы. Однако денег на такую поездку у меня недоставало. И тут пришло на выручку чье-то предложение издать сборник моих поэтических переводов с русского. Получив достаточный аванс, я смог отправиться в Москву. Задуманная книга, понятно, так никогда и не вышла.

5 Зак. 54537

В гостинице «Метрополь», что на просторной площади перед Большим театром, помещалось издательство «Скорпион». Приемные часы у Брюсова были назначены на раннее утро.

Он производил ошеломительное впечатление. Сухой, длинный, в наглухо застегнутом черном сюртуке, серьезный, состоявшийся человек. Несколько высоковатый голос звучал отчужденно и совсем не подходил к этому непроницаемому, непреклонному, немного татарскому лицу с маленькой темной бородкой. Мне он показался абсолютной противоположностью веселым, непосредственным, взрывным петербуржцам. Брюсов встретил меня с подчеркнутой вежливостью, но тут же принял позу усталого и заваленного рукописями директора издательства. С рассеянной улыбкой выслушал мой отчет о петербургском пребывании. Обозначил дистанцию. Разумеется, он ценит Вячеслава Иванова, но, к сожалению… И Сологуба, конечно, тоже, однако… Только Зинаида Гиппиус пользовалась, судя по всему, его безоговорочным признанием. Его поразило, что я знал все псевдонимы, под которыми она печатала свои ядовитые статьи в его журнале. Откуда? Об источниках я умолчал: Блоки и прежде всего жена Ремизова были теми, кто мне их раскрыл.

Мы были одни в редакции, которая составляла единое целое с издательством (комната побольше и маленькая комната, а рядом кладовая), и после некоторых колебаний он стал читать мне стихи. Холодно, монотонно, без актерских изысков, но в импонирующей манере. Мои переводы он выслушал внимательно и сделал несколько толковых замечаний. О Георге он хотел знать как можно больше, интерес к этому человеку у него был жгучий. Он глубочайшим образом чтит пристрастие Георге к стихотворениям в шестнадцать строк (четыре строфы по четыре стиха в каждой), которые в типографском смысле наиболее благоприятны; вот и в своем сборнике «Urbi et orbi» он удлинил одно стихотворение, состоявшее первоначально из трех строф, на одну строфу — ради типографского эффекта. И вообще в

печатном деле он равняется на те образцы, которые являют собой томики Георге, выходящие у Георга Бонди.

Брюсов был могучим полиглотом. Чего только он не знал наизусть! Даже «Энеиду», сколько помню. «Фауста» обе части. «Божественную комедию». Всего Верлена, половину Верхарна. Он был образован не менее, чем Вячеслав Иванов, но у того образование было радостное, чарующее, у Брюсова же — какое-то натужное, я бы даже сказал, надменное. Но меня оно сразило, рядом с ним я казался себе приготовишкой. Брюсов был феномен: он мог импровизировать в безупречно построенных терцинах на любую заданную тему. Стоило ему прочитать какое-нибудь стихотворение два раза, как он знал его наизусть. Общаться с ним было нелегко. Он не только играл мага, похоже, он им был на самом деле.

Его соиздатель, Сергей Поляков, богатый москвич, давал деньги на издательство и журнал. Умный, обворожительный человек, с которым было приятно разговаривать. Я познакомился и с их постоянным сотрудником, поэтом Юргисом Балтрушайтисом. Урожденный литовец, он писал по-русски. Он переводил Герхарта Гауптмана и слагал славные меланхолические стихи, из которых не все должны быть обречены на забвение. Этот вежливый, скромный и очень симпатичный человек долгое время боролся с бедностью, пока его после распада империи не назначили, к его вящему изумлению, послом Литвы в Москве. В этом качестве он помог многим своим друзьям-поэтам во время пореволюционного голода. Мне он посвятил красивое стихотворение.

Разумеется, я каждый день проводил с Брюсовым. Однако не могу сказать, что мы стали ближе друг другу. Мне кажется, он принадлежал к тем людям, письменный контакт с которыми налаживается лучше. Ибо в письмах своих он вовсе не был темным магом, но вполне естественным и весьма практичным человеком. Его в то время бесспорное лидерство среди поэтов символистской школы не может сегодня не удивлять, но он, несомненно, останется в русской поэзии, может быть, как глава излишне