22:04 - Бен Лернер

Так у меня шли дни: я ложился на рассвете, просыпался за пару часов до заката, и общение с людьми сводилось у меня к лаконичным диалогам с продавцом на бензозаправке, где я продолжал покупать еду, хотя в городке есть рынок с органическими продуктами, и с пожилой мексиканкой Ритой, рекомендованной Майклом, которая продавала у себя дома буррито (проснувшись, я ехал к ней за буррито, а в полночь разогревал его себе на «обед»; вскоре эта трапеза стала у меня единственным регулярным приемом пищи). Если не считать еще одного обмена приветственными жестами, когда Крили вышел на веранду покурить, я не видел обитателя дома напротив, который был отражением моего, и других людей я тоже не видел. Сотовая связь тут была неважная, и большей частью я держал телефон выключенным; с Алекс обменялся несколькими электронными письмами, с Алиной – ничем, с родителями не разговаривал ни разу. Перед сном незадолго до восхода солнца я отправлялся гулять по периметру городка; за его окраиной лежали пастбища, при звуке моих шагов по гравию с деревьев взлетали ястребы или, может быть, канюки. Когда солнце вставало, на отдалении становился виден белый, висящий в воздухе на привязи аэростат слежения с неким радарным устройством, высматривающим narcotraficantes и, возможно, просто иммигрантов из северной Мексики, – странная, наполненная гелием штука на горизонте, которая начала посещать мои сны подобно тому, как нечто в таком же роде давно уже стало сниться Роберто.

В конце концов кое-кто из находившихся в городке мне написал: приятель моего приятеля, проводивший в Марфе зиму, спросил, не хочу ли я с ним выпить; писатель, с которым я был знаком шапочно, гостивший здесь на таких же правах, как я, спросил, не хочу ли я посмотреть работы Джадда; через Майкла я получил приглашение на вечеринку в честь художника, бывшего здесь проездом. У меня нестандартный режим дня… Я весь поглощен работой… Я неважно себя чувствую – все еще не привык к высоте… С удовольствием увижусь с Вами чуть попозже… Я мало внимания уделял тому, какими причинами объясняю свой отказ. Снова и снова я стоял на закате в ванной с бритвой в руке и раз за разом решал не бриться, задаваясь вопросом, сколько нужно времени, чтобы у меня выросла такая же маскирующая лицо борода, как у соседа. Снова и снова, гуляя на рассвете перед сном, я видел женщину, поливающую у себя во дворе фукьерию, несмотря на холод зимней пустыни, и раз за разом она не замечала, как я ей машу.

Но я и правда работал, хоть и не над тем, над чем должен был. Вместо того чтобы отрабатывать свой аванс, фабрикуя эпистолярный архив автора, я писал поэму – нечто причудливое в медитативно-лирическом роде, где я порой отождествлял себя с Уитменом и главной темой была странность моего пребывания здесь. Конвертировав в деньги свое ближайшее будущее как прозаика, я повернулся к нему спиной – но только для того, чтобы сочинять стихи за счет фонда, учрежденного миллионером. Поэма, как и большинство моих стихотворных вещей, как и рассказ, который я обещал расширить до романа, соединяла в себе факты и вымысел, и мне пришло в голову – не в первый раз, но с новой силой, – что я люблю поэзию, помимо прочего, за то, что различие между вымыслом и правдой в ней несущественно, что соотношение между текстом и реальным миром менее значимо, чем напряжение внутри самого стихотворения, чем те возможности чувства, что открываются в нем читателю здесь и сейчас. Местом действия я выбрал Марфу, но чрезвычайно жарким летом: «Я здесь чужак, временный житель, здешний свет / мне чужой, ястребы взлетают с деревьев / при звуке моих шагов, я загорел, читая / „Памятные дни“ на маленькой веранде через улицу / от дома, где другой поэт умер / или откуда был увезен умирать…»

…Они мертвы по-разному,эти поэты, но я посещаю обоих, потому чтофонд предоставляет мне время, откуда деньги —неизвестно, и не понимаю, что это вообще такое,как можно положить их у койки раненого,а потом выйти на освещенную луной аллеюохваченным любовьюк этому солдату Севера, проснуться свежими принеститабак тем, кто ранен не в грудьи не в лицо. Сегодняя слушаю их записи одновременночерез два экранных окна; четыре строкииз «Америки»звучат так, словно их читает актер, но шумыот воскового цилиндра реальны, такие же звуки моглииздавать, мне кажется, двигатели старых судов;а «Дверь»,вводящую уныние в голос, он как будточитает здесь, в этой комнате. Первыйиз двоих говорит,что ждет меня впереди, но вряд лия поспею вовремя…

Однажды утром, которое для меня было поздним вечером, я заснул с томиком Уитмена на коленях, а разбудил меня стук молотка по крыше надо мной – это была первая реальная помеха моему потустороннему распорядку дня. Потом я услышал жестяной звук переносного радиоприемника и мужские голоса: люди работали на крыше, слушая музыку и переговариваясь по-испански. О сне при таком шуме не могло быть и речи, поэтому я решил сварить себе кофе и немного погулять – впервые после приезда погулять при ярком дневном свете. Я вышел через заднюю дверь и хотел только бросить взгляд на крышу через плечо, но встретился глазами с одним из молодых мексиканских рабочих. Тогда я совсем повернулся, помахал и голосом, странно прозвучавшим из-за неиспользования, пожелал ему доброго утра. Он подозвал другого мексиканца, и тот сказал мне по-английски, что им поручили сделать в этих домиках за пару дней кое-какой ремонт и он надеется, что шум не будет слишком уж мне мешать. Я заверил его, что не будет, попросил дать мне знать, если им понадобится кофе, вода или еще что-нибудь из дома, и сомнамбулической походкой, немытый, небритый, пошел под ослепительным солнцем, пытаясь представить себе, чтó они думают обо мне и других обитателях домиков – о людях, чей труд малоотличим от отдыха, от праздности, о людях с нестандартным режимом дня, если у них есть какой-то режим вообще. Легально они, эти рабочие, живут в Техасе, который для них север, а для меня крайний юг?

Когда, погуляв часа два, я вернулся, они все еще трудились, поэтому я, пока они, превращая день в ночь, стучали надо мной молотками, поместил их в вымышленное лето своей поэмы:

Возвращаюсь и вижу людей на крыше,работают – днем было бы жарко, – я машу,меня видят, неловкий обмениспанскими фразами, бог его знает,что я им сказал, спутавусловное наклонение с несовершенным видом.Нортеньо из их радио наполняет дом, где я —надеюсь, они знают – не хозяин: пишу здесь,и только.Вскоре перейдут на другую крышу —тот дом я называю его домом,потому что Майкл, который ведает этим поселком,оттуда помчал его в больницу не то в Мидленд,не то в Одессу…

Когда рабочие, покончив с моей крышей, занялись домом Крили и я смог читать (писать я могу и при шуме, но читать только в тишине), я вернулся, как делал почти каждый день, к местам о Гражданской войне:

…он не считает нужным обуздывать свою любовьк плотской роскоши их умирания: федеральноетело, от которого отпадают конечности, ведрооколо койки на этот предмет, почти никогдане упоминает расу, лишь замечает,что видит множествочернокожих солдат, что чистоплотныечерные женщины могутбыть прекрасными сестрами милосердия,а сам снова и сновараздает деньги юношам с пробитыми органами;вот он, «юнионизм», приверженностьединству страны: умеретьс блестящими волосами подле мелких монет,стать частьювеличайшей поэмы. Или утопическийэлемент состоитв любви к запаху кала и крови, к запаху бренди,сочащегося сквозь рану, в политике чувственногоопыта в чистом виде? Когда умираешьв здании Патентного управления[87],можно поиграть словами, думая об истечении срока,и тебе предстоит попасть в один из огромныхстеклянных ящиков с уменьшенными моделямимашин, орудий, со всякими диковинами. Знай же,твой президент будет застрелен в театре,актеры будут президентами, малые суммы,циркулируя, станут чудовищными, смотри:я пришел из будущего предостеречь тебя.

Впервые после приезда бодрствуя днем, я решил не ложиться до вечера и в какой-то мере восстановить свой обычный режим. Когда почувствовал себя слишком уставшим, чтобы писать, стал смотреть на своем компьютере «Страсти Жанны д’Арк» Дрейера[88] – любимый фильм Алины; Фальконетти, которую Дрейер заставлял стоять на коленях на каменном полу, чтобы гримасы боли выглядели натурально, словно вышла со мной на связь по скайпу. Я решил составить план на завтрашний день, побывать в Чинати; проглядел имевшиеся в доме книги о Джадде. Сказал себе, что надо побриться и вернуться из аномальной жары поэмы в текущее время. Завтра начну работать над романом.

Завтра посмотрю постоянныеинсталляции Дональда Джадда в бывших депо, новот уже завтра, а я не пошел, отправилсябез головного уборав середине дня, заблудился, и вскореперед глазами заплавали пятна, я вернулся в дом,внутреннее море[89] зеленое, пока глаза не привыкли,я прилег, и приснилось, что я его вижу, море.Вечером побреюсь, выпью глоток-другойс приятелемприятеля, но это было на прошлой неделе,и я отказался —мол, высота на меня все еще действует, давайтеувидимся чуть попозже, когда я к ней привыкну.Вчера смотрел фото вещей ДональдаДжадда в книге,которую держат в этом домике, и решил не ходить,пока не окончу поэму, которую перестал писать,но допишу. Что мне надо —это жилище внутри жилища, тогдая смогу вернуться в эту комнату отдохнувшим,посмотреть Джаддас приятелями приятелей, увидеть, как пятнышкикрови расцветают на шее, показывая,что я побрился вовремя, тогда как сейчася обрастаю бородой, но еще не оброс.Бритье – способ ритуально начать рабочий день,не перерезав себе горло, когда естьтакая возможность.«Мытье и бритвы – удел простофиль,мой удел – веснушки и колючая борода»[90],читая его, то и дело испытываешь смущение.Сегодня меня брила во снесестра милосердия, похожая на Фальконетти,моя койка стояла среди огромныхалюминиевых ящиков,которые я все еще рассчитываю увидеть,потом я побрилсянаяву и почувствовал, что выполнилдневную норму работы, обращенный спинойк будущему. Музей закрытпо воскресеньям и ночами, из которыхтвоя жизнь здесьи состоит, так что планируй посещениезадолго или просто ходи вокруг здания,где выставлены скульптуры Чемберленаиз раскрашенной и хромированной стали,лучше всегосмотреть на них сквозь свое отражение в окне;на картине Бастьен-Лепажа «Жанна д’Арк» (1879 г.)Жанна, слыша зов, в экстатическом забытьипротянула левую руку, точно ищет опоры,но пальцы рукивместо того, чтобы ухватиться за листья или ветку,растворяются в воздухе, и это для меняключевая деталь. Ее пальцыаккуратно помещены художникомна диагональной линии взорапарящего полупрозрачного ангела,чью бестелесность,как и двух ангелиц, он, по мнению критиков,не смог примиритьс реалистичным изображением будущейсвятой; его «неудача» с пальцами,поглощенными фоном, – распад пространства —напоминает мне фото, где люди тают,фото, позволяющее Марти измерить время,оставшееся до будущего, в котороммы смотрим фильм,только пальцы Жанны дематериализуетне отсутствие будущего, а присутствие: нельзявскочить от ткацкого станка так быстро,что опрокидываешь табуретку,и броситься к плоскостихолста, не ошарашив художника, нельзяуслышать голоса, которые краскабессильна изобразить,без того, чтобы это проявилось где-нибудь на теле.Но в нашем восприятии рука именно там,где перестает обозначать руку и становится краской,где уже не выглядит ни теплой,ни способной к действию,именно там она прикасается к материальномунастоящему, становится реальней скульптуры, ибоищет, нащупывает: Жанна всплываетна поверхность слишком быстро.

Я тоже, видимо, слишком быстро всплыл на поверхность. Я ни с кем толком не разговаривал больше двух недель – такого периода молчания в моей жизни еще не было. К тому же это был, кажется, самый долгий промежуток без разговоров с Алекс, которая, как она выразилась по электронной почте, уважала мое уединение. В конце концов я побрился, принял душ, постирал грязное (в гараже имелась машина) и, чувствуя себя по крайней мере получеловеком и дневным существом, отправился в центр городка в «Марфа бук кампани» – в книжный магазин, который мне хвалили. По пути мне встретилась кофейня, раньше я ее не видел. Я попросил самую большую порцию кофе глясе, и напиток оказался превосходным; за столиками кое-где сидели молодые люди и что-то печатали на ноутбуках. Я ощутил примитивное, сильное плотское вожделение к одной из молодых женщин – вожделение, которое быстро ушло, как будто побывало во мне транзитом к кому-то еще.