Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

нет! — возразил папа. — Я же ответил «не знаю». Ведь кроме «да» и «нет» есть честный ответ «не знаю». Я честно ответил, а теперь ответь ты.

Я встала с дивана, похлопала рукой по подушке, встала на нее коленями, скорчила постную рожу и сказала:

— Верую во Единого Бога, отца, вседержителя, создателя неба и земли…

— Хватит! — перебил меня папа.

— Что в этом дурного? — спросила я. — Ты меня спросил, верю ли я в Бога. Я тебе отвечаю вполне канонично. А хочешь по-латыни: Credo in unum Deum patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium… [5]

— Прекрати! — закричал папа.

— Я оскорбляю твои религиозные чувства? — спросила я, дочитав.

— Отчасти, — сказал папа. — Видишь ли, Далли, я не верю в каждую букву Символа веры. Мне, например, трудно себе представить, как Иисус sedet ad dexteram Patris, «седяща одесную отца».

— Это нарисовано в любой церкви, — сказала я. — Ты что, не помнишь? Бывает, что очень красиво. А сверху голубь, весь в лучах. Вспомни. Чего тут представлять? Достаточно вспомнить.

— Нет, Далли. — Папа положил погасшую папиросу в пепельницу и закурил новую. — Это все-таки разные вещи. Одно дело на картине в церкви или музее, а другое дело — запрокинуть голову к небу и попытаться себе представить, что где-то там, на небесном престоле сидит Бог-отец. И еще я совершенно не могу себе представить Второго пришествия. А в Символе веры об этом прямо говорится: «Паки грядущего судити живым и мертвым». Когда я был в Риме, мы с товарищем, конечно же, были в Сикстинской капелле и видели эту поразительную огромную, подробную картину — «Страшный суд». Там было все: и могучий Христос, и грешники, и праведники, и облака, и молнии, и сияние, солнце и отблески адского пламени — очень красиво. Но я никак не могу себе представить этого в реальности. Пожар, бомбардировка, захват города неприятелем — это сколько угодно. Хотя я этого, честно говоря, ни разу не видел своими глазами. Знаю только по военным корреспонденциям в газетах и по рассказам бывалых людей. Но я знаю, что так бывает, и легко могу это себе представить во всех подробностях. Признаюсь честно, мне это иногда даже снится. Страшные сны про войну, на которой я никогда не был и, даст бог, никогда не побываю. А вот что касается Страшного суда, — он развел руками, — увы. И странное дело — я полностью верю в то, что описано в Евангелиях: в рождение Христа, в то, как он проповедовал, как его распяли, во всех мельчайших подробностях. Вот все, как там описано, своими глазами вижу, и не надо мне никаких картин. А вот в то, что будет потом, — не знаю. В общем, — усмехнулся он, — я верю в то, что было, а не в то, что будет. А ты сама веришь в Страшный суд?

— Нет, — сказала я. — Хотя верю в то, что он может случиться. А может и не случиться. А верить нельзя на пятьдесят процентов. Вот даже в каком-нибудь романе кавалер говорит барышне: «О, моя любимая! Верите ли вы в мою любовь?» Она может только поверить целиком. Представь себе барышню, — засмеялась я, — которая говорит: «Ах, мой милый Пьер! Возможно, конечно, вы мне будете верны всю жизнь. А может быть, завтра убежите от меня с первой же встречной вертихвосткой». Какое-то издевательство. Поэтому нет. Хотя, конечно, может случиться какая-нибудь новая война, на которой мы все погибнем. Если на нас одновременно пойдут Германия, Англия, Франция и Россия. Они засыплют нас бомбами, окружат со всех сторон своей артиллерией и начнут бомбить. Это будет почище Страшного суда на картинке.

— Где ты такого нахваталась? — закричал папа.

— В газетах, в газетах, — сказала я. — Разве ты не читаешь газет? Да, они уничтожат нас, и какой-нибудь газетчик назовет это «Страшным судом», но это будут только красивые слова.

— Зачем ты читаешь газеты? — спросил он.

— Надеюсь, я не оскорбила твои религиозные чувства?

— Не оскорбила, — сказал папа. — Но меня немножко покоробило, когда ты с шутовским видом читала Символ. Видишь ли, Далли, даже если мы с тобой не верим в каждую букву Символа, на свете есть люди, и их немало, может быть, даже большинство, в наших краях, для которых каждая буква Символа священна, и они верят в Бога именно так, как там написано. Верят в каждое слово, во всех подробностях.

— И что поэтому? — спросила я.

— Поэтому, — сказал папа, — не следует издеваться, глумиться, передразнивать, когда речь идет о вещах, которые для многих священны.

— Так, так, — сказала я. — Значит, я должна уважать чувства мещан и плебеев.

— Это не мещане и плебеи! — воскликнул папа. — Это народ!

— Мне кажется, ты тоже читаешь газеты, — сказала я. — Даже больше, чем я. А дедушка совсем не верил в Бога. Ни капельки. Я в этом совершенно уверена. Потому что он велел вырезать и сжечь целую деревню.

— Кто тебе об этом сказал? — закричал папа. — Это сказки!

И он попытался засмеяться.

— Значит, дедушка врал? — спросила я. — Или это действительно было?

— Потом, — сказал папа, — потом, потом.

— Когда взрослый не хочет ответить на неудобный вопрос ребенка, он часто говорит «потом, потом».

— Нет, — сказал папа, задумавшись над раскрытой пачкой папирос. — Нет, третья папироса подряд — это, мне кажется, слишком много. — Он откашлялся. — Да, слишком.

Я лежала на полу и слушала паркет, но так ничего и не услышала. Наверное, эти адвокаты со своими клиентами говорили шепотом, а может, потолок у них был обит бархатом — для красоты и заодно чтобы не подслушивали.

А теперь, бродя по нашей городской квартире, пойдем дальше. Коридор шел налево и загибался еще раз налево, обходя малую гостиную — совершенно бессмысленную комнату — с диваном, четырьмя креслами и какими-то бездарными жардиньерками по углам.

Дальше шла, наконец, моя комната. Она мне казалась самой лучшей, потому что выходила на две стороны: на улицу и в проулок, то есть она была по-настоящему угловая. Госпожа Антонеску приложила немало усилий к тому, чтобы это была настоящая комната молодой аристократки, помещицы, которой в будущем предстоит владеть огромным имением, с лесами, деревнями, полями и виноградниками, — поскольку у моего папы других детей не было. Я иногда задумывалась об этом. Если я останусь единственной наследницей не столько даже имения, сколько славной фамилии Тальницки унд фон Мерзебург, то интересно, как себя будет чувствовать мой будущий муж? Куда денется моя фамилия? Неужели мой будущий муж согласится, чтоб наши дети носили мою фамилию? А если нет, то как