Завидные женихи (сборник) - Доктор Нонна

– Ну-ка, ну-ка, дай еще раз посмотреть вон тот, – Оксана заинтересованно вытягивает из маленьких ладошек один из мятых листков, – надо же, как интересно!

– Что это у нас тут происходит? – встревает вернувшийся Гена в их милый междусобойчик. – Опять, негодник, пристаешь к тете?

Что происходит, понятно, впрочем, без объяснений. Всем, наверное, кроме Гены. Это не Вовочка пристает к тете, а тетя к чужому мужу.

«Паскудство!»

– Да, у нашего сына несколько загадочное пристрастие к черным квадратам, – замечает Света как бы вскользь.

– Вы, Геннадий Сергеевич, должны непременно развивать его талант. Володя очень талантлив. Я думаю, он будет художником, – говорит Оксана, делая вид, что не слышит.

– Вы так думаете, Оксана Аркадьевна? – Гена, понятное дело, польщен.

– Это не я, – разлучница скромно опускает рыжеватые ресницы, – так сказано в китайской книге Ицзин. Вот, посмотрите, видите эти черточки?

И она протягивает и без того уже гордому отцу газетный лист, где – в рамках предновогоднего одурманивания – легковерному читателю при помощи трех монет предлагается разгадать, ни много ни мало, смысл своей жизни.

– А хотите, я и вам погадаю? У меня рука добрая, не наврежу, мне так цыганка знакомая говорила…

«Рука у тебя не столько добрая, сколько загребущая! – возмущается Света бурно, но про себя. – Замухрышка! А мой-то уши развесил… Позорище!»

Наблюдать эту сцену ниже ее достоинства.

– Пойдем, Вовочка, пройдемся. Проводишь маму? – С трудом, собрав в комок всю свою выдержку, Света спускает с кровати затекшие от неподвижности ноги.

О том, чтобы нагнуться и достать тапочки, не может быть и речи, но сказано – сделано: она делает над собой еще одно усилие и встает босыми ногами на ледяной пол. Вовочка, слава богу, уже тут как тут, залез под высокую кровать, вытащил пару изящных меховых туфелек на танкетке.

– Вот спасибо, солнышко! – Света благодарно гладит сына по голове. – Возьми только курточку, а то холодно в коридоре.

Халат, не какой-нибудь, из тонкой фланели, темно-фиолетовый, с полосатым кантом, выигрышно облегает все округлости фигуры. Тапочки-черевички точно в тон. Даже лак на ногтях, и то светло-розовый, подходящий. Только вчера мать, Арина Михайловна, сделала дочери шикарный маникюр. Приплатила медсестрам и нянечкам, так никто слова не сказал, что ацетоном вся палата провоняла, Инночка вон, бедняга, всю ночь кашляла, с ее-то астмой… А волосы? Мягкие, густые, с пепельным отливом. Как с такой соперничать? Может, гитара помогла бы – недаром сладкоголосые сирены губили моряков, – но, если опять же никому не «подмазать», любимую семиструнку либо упрут, либо и вовсе пронести не позволят…

«Господи, как стыдно! Но надо, Господи, надо…»

Второй раз за два дня несгибаемая Оксана теряет присущее ей присутствие духа. Хорошо, что как раз теперь и к ней приходят гости: Анютка, встревоженная дурными вестями, тащит за руку капризничающую Танечку.

– Мама, милая, ну что?

– А что? – При детях Оксана привычно возрождается из пепла, как птица Феникс. – Ничего страшного, прорвемся! И не такое переживали! Подумаешь, лучевая терапия, тоже мне беда! Расскажи лучше, как вы, как твоя учеба? А ты, Татка, бестия непослушная, опять сестру изводишь?

– Мы в садике стишок выучили, – гордо заявляет младшая, – про зайчика!

– Читай!

Память у Танечки хорошая, и стишок-песенку в четыре куплета она произносит, вернее, поет без единой запинки. Слухом и голосом бог ее тоже не обидел. Одно плохо, опять сопливится.

– Геннадий Сергеевич, будьте так добры, подайте платочек, вон там, на столике…

Гена, которого жена не пригласила с собой, так и сидел рядом на стуле, напряженно листая Оксанину газету и читая, конечно, не то, что про Ицзин, а спортивный раздел, что-то о новом тренере российской сборной по футболу.

– Конечно, – сказал он, поднимаясь, – сейчас.

Рука у него оказалась горячая, приятная, сильная.

После того как Танечке совместными усилиями вытерли нос, обстановка разрядилась.

– А ну-ка, девочки, давайте тихонечко споем, – предложила Оксана, пользуясь тем, что в палате, кроме них четверых, никого не было, – мое любимое…

– Ой, дадоро миро,

Ваш тукэ ило миро,

Ваш тукэ трэ чявэ сарэ… – тут же радостно затянула Танечка, текста не понимавшая, но слова и мелодию запомнившая давно и правильно.

– Нет, Танюш, давай сегодня лучше другое… «А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся…»

Они сидят обнявшись, Оксана, Анюта и Танечка, и на три голоса распевают красивый, грустный романс, а напротив них сидит Гена и чувствует именно то, что ему положено. Необоримое влечение к этой несчастной, одинокой, доброй женщине, на самом краю пропасти, называемой смертью, и к ее девочкам, таким хорошим, таким беззащитным.

«Вот до чего докатилась! Нашу с девочками нежность, самое чистое, самое дорогое, как грошовые запонки, в ломбард на оценку!..»

– Тяжело вам, наверное, Геннадий Сергеевич…

– Мне? Почему?

– Да потому, что про нас, болезных, все понимают, а кто пожалеет тех, кто рядом, здоровый? Вот девчонки мои больше меня страдают, каждый день сюда, в больницу, как на работу, подушки поправлять, печально подносить лекарства. И дома пусто, даже не пожалуешься никому, отца-то нет… Ваша-то жена счастливая. Только не ценит почему-то. Ни вас, ни Володеньку. Разве вам с ним такая нужна?

«Вот змея!»

Свете, давно уславшей Вовочку с бабушкой домой, аж кровь бросается в голову. Стоя за дверью, она слышит каждое Оксанино слово. Вот сейчас Гена, конечно же измученный до предела, заглотит хитрую наживку и уйдет к этой рыжей вешалке, которая только и ждет прибрать к рукам порядочного, богатого мужика.

– Ну, зачем вы так, Оксана Аркадьевна? – Генин голос за дверью становится жестким. – Володьку все-таки не вмешивайте. Если помощь нужна, скажите, я помогу.

6

Теперь от стыда хоть сквозь землю провалиться. И не денешься ведь никуда из VIP этой чертовой! Мужчина, чьими добрыми чувствами она так грубо воспользовалась, ушел, дав понять, что и без Ицзин разгадал ее топорный маневр. Танечка продолжает щебетать, как птичка, детские песенки. Зато Анюта вот уж десять минут сидит молча. Наверное, ей теперь в первый раз в жизни стыдно за мать. Или не в первый?

– Тебе за меня стыдно? – спрашивает Оксана, устав от молчания.

– Извини. – Анюта, не умеющая врать, опускает глаза еще ниже.

– Я, наверное, скоро умру, – говорит Оксана шепотом, убедившись, что Танечка не услышит, – я поэтому… Должен же кто-то о вас позаботиться.

– Ну что ты, мам, не надо!..

Оксане непонятно, к чему относится Анютино «не надо». Не надо умирать? Не надо заботиться?