Быстроногий олень. Книга 1 - Николай Шундик

— Если бы нужно было морскому охотнику оленя учить, он стал бы оленя учить, — ответил Айгинто, глядя на измученного Кувлюка. Чымнэ рассмеялся. Айгинто сказал, стараясь быть возможно спокойнее:

— Хочу знать, почему смешно тебе?

— Хочу видеть я морского охотника, как он оленя учит, — с откровенной насмешкой сказал Чымнэ.

— Хорошо. Ты сейчас увидишь. Тебе, наверное, известно, что я морской охотник!

Айгинто подошел к измученному Кувлюку, взял у него из рук палку и с ожесточением принялся дергать ее то влево, то вправо. Когда олень был доведен этим до изнеможения, Айгинто быстро впряг его в нарту, чуть дернул за коольгыты. Олень побежал рысцой, часто спотыкаясь о вывороченные комья снега. Порой он делал попытки повернуться к седоку рогами, но Айгинто с силой дергал то левым, то правым коольгытом, с ожесточением хлестал по крупу свистящим погонычем[16].

Чувствуя силу и власть в руках седока, олень постепенно покорился и уже безропотно бежал туда, куда направлял его седок.

Оленеводы с напряжением наблюдали за действиями Айгинто. Чымнэ, взявшийся было за трубку, так и не донес ее до рта.

— Хорошо, ай как хорошо, как настоящий олений человек! — наконец прервал тишину Мэвэт.

Чымнэ хмуро покосился на него и промолчал.

Сделав большой круг, Айгинто подъехал к Чымнэ, отстегнул потяг от нарты и весело сказал:

— Хорош олень! Как видишь, Чымнэ, охотник морской справился с оленями. Придется тебе капканы ставить.

Чымнэ нехотя улыбнулся и попытался отшутиться:

— Сила в руках у тебя, видно, такая, что и медведя сможешь приучить ходить в нарте.

Пока запрягали оленей, Айгинто отвел Мэвэта в сторону и стал объяснять, почему надо оленеводам тоже всем до одного заняться охотой.

— Ну что ж, раз секретарь так сказал, значит капканы, ставить надо, — согласился Мэвэт, — всем скажу в своем стойбище, чтобы каждый пастух двадцать капканов поставил…

Нахлестывая оленей, Мэвэт мчался в свое стойбище. А в голове его уже были думы о том, где и сколько поставить капканов, как сделать, чтобы бригада его и в охоте была первой.

7

Тотык сидел на самой задней парте. Низенький, толстенький, он очень был похож лицом, манерами на своего отца Пытто. Сегодня мальчик выглядел задумчивым, печальным. Погруженный в свои думы, Тотык не услышал, как учительница обратилась к нему с вопросом. Сосед Тотыка, Оро, подтолкнул его в бок и недовольно прошептал на ухо:

— Тебя спрашивает. Чего молчишь? Она и так что-то невеселая очень.

Тотык вскочил на ноги и выпалил:

— А? Что?

В классе засмеялись. Улыбнулась и Оля Солнцева. Улыбка ее была хотя и мягкая, но невеселая.

Ученики давно заметили резкую перемену в учительнице. Оставалась она такой же чуткой и доброй, как и прежде, но куда-то исчезла ее подвижность, жизнерадостность. Лицо учительницы похудело, а голос стал тусклым, тихим; не знали школьники, что их учительница недавно получила известие о гибели брата на фронте.

— Ты что это, Тотык, такой грустный сегодня? — мягко дотронулась Солнцева до ершистой головки мальчика. Тотык опустил глаза книзу. — Что ж молчишь? Я же вижу, что у тебя что-то случилось, ты совсем не такой, каким всегда бываешь.

— Сегодня утром охотник бригады Рультына с моря вернулся. Сказал, что отца моего, Гивэя, Рультына и Иляя на льдине в море унесло. — Тотык еще ниже опустил голову. По лицу его быстро-быстро заскользили крупные слезы.

— В море… На льдине? — воскликнула учительница и, подсев к Тотыку, крепко прижала его голову к груди.

— А почему вы не такая, как прежде? — неожиданно спросил Оро.

В классе наступила мертвая тишина. Оля отвела взгляд от мальчика и прочла в глазах остальных учеников тот же вопрос. Что-то теплое подступило к сердцу девушки. Ей захотелось сказать ребятам что-нибудь очень ласковое, быть может даже заплакать перед ними, чтобы они обступили ее, тревожные, любящие, готовые на все, лишь бы помочь учительнице в ее горе. Но Оля овладела собой и как можно веселее сказала:

— Мне чуть-чуть нездоровится, но это пройдет, ребята. И тебе, Тотык, не надо сильно волноваться. Сейчас же после урока я пойду к Гэмалю, вместе с ним напишем письмо в Илирнэй, чтобы самолеты в море охотников поискали.

Был и еще один человек, которого волновала перемена в настроении девушки, — Петр Иванович Митенко. С переходом на должность пушника он оставил свою квартиру при торговом отделении новому заведующему, а сам, по просьбе Оли, поселился в ее второй комнате. Дома он бывал редко, постоянно разъезжал по отдельным охотничьим участкам трех колхозов, и Оля часто ждала его возвращения нетерпеливо, с тревогой, будто родного отца. В один из, таких приездов Петр Иванович узнал о тяжелом известии, полученном Олей после того, как в Янрае побывал секретарь райкома.

Митенко, как мог, пытался успокоить девушку. «Не ест она. Сегодня утром, кажется, только стакан чаю выпила», — с тревогой думал он. То, что он не в силах был хотя бы немного облегчить горе девушки, угнетало старика.

Из задумчивости его вывел стук в дверь. Вошла Пэпэв.

Дородная, с широким румяным лицом, Пэпэв, как и муж ее Пытто, была всегда весела и общительна. Но сегодня она выглядела подавленной, встревоженной.

Митенко пригласил гостью сесть, протянул ей баночку с табаком.

— У твоего сердца словно чуткие уши имеются, — наконец обратилась она к Митенко. — Скажи мне, что с моим мужем будет? Вернется ли?

Митенко снял очки, потеребил седые усы и сказал, насколько мог спокойно:

— Муж твой ловкий и храбрый. Знаю я, не однажды его на льдине в море уносило и всегда он благополучно домой возвращался. Вернется и сейчас, непременно вернется.

Пэпэв испытующе посмотрела в лицо старика. Изборожденное густой сеткой тоненьких морщинок, с мягкими, еще по-молодому блестевшими глазами, оно, как всегда, было добрым, участливым.

Вытащив из-за пазухи камлейки темно-синий сатин, Пэпэв положила его перед Митенко и сказала:

— Хочу Тотыку рубашку новую сшить. Но кроить по-русски не умею.

Обрадовавшись случаю сделать приятное человеку, у которого была тревога на сердце, Петр Иванович водрузил на кончик носа очки, убрал со стола бумаги, разложил сатин и принялся кроить.

Казалось, не было такого дела, с которым не мог бы справиться этот старик. И не было такого дня, когда не являлись бы чукчи к нему с просьбой что-нибудь сделать, в чем-нибудь помочь.

Пэпэв внимательно наблюдала за работой Петра Ивановича.

— В сердце мальчика моего тревога вселилась, — печально промолвила она. — Любит отца он, сильно любит. И потом есть у него и еще большая тренога. — Кивнув головой на дверь в комнату Солнцевой, Пэпэв вполголоса пояснила: — Горе у русской девушки, так, что ли? Совсем невеселой стала. Мальчики наши жалостливые слова говорили о ней.

Петр Иванович на минуту прекратил работу, посмотрел на дверь в комнату Оли и тяжело вздохнул.

— Пожалуй, скажу тебе о горе ее. Пусть узнают люди, это всем надо знать. На Большой Земле брат ее сражался с врагами-фашистами и погиб в бою…

— Откуда у тебя новость такая страшная? Письмо пришло? — опросила Пэпэв.

— Да. Ты правильно подумала.

— К ней зайти, что ли? Слова такие скажу ей, чтобы сердцу теплее стало, быть может поплачем вместе, — вздохнула Пэпэв, вопросительно глядя на Митенко.

Петр Иванович сиял очки, сел напротив Пэпэв на стул, широко расставил ноги в высоких расшитых торбазах.

— Хорошо ты подумала, Пэпэв, очень хорошо, — негромко сказал он, поглядывая на дверь. — Пойди сейчас по ярангам, о горе учительницы расскажи всем. Женщин побольше собери, да и придите все вместе к учительнице, скажите ей, как ты говоришь, слова, от которых сердцу ее стало бы теплее. Только плакать не надо. Если увижу, у кого глаза заплаканы — поколочу, — шутливо погрозил он.

Не прошло после этого разговора и получаса, как комната Солнцевой оказалась заполненной людьми.

Взволнованная Оля рассаживала гостей.

— По обычаю нашему, человек, у которого горе, не должен один в своем сердце печаль носить, — сказала мать Айгинто. Скуластое, морщинистое лицо ее, с узкими подслеповатыми глазами, до этого бесстрастное и неподвижное, словно высеченное из камня, вдруг стало необыкновенно мягким, участливым. — Может не выдержать сердце тяжести камня-печали. Поделить надо между всеми скрытую тяжесть эту. — Помолчав, старуха достала из-за пазухи свою огромную трубку. Протянув ее Оле, она добавила;— По обычаю нашему, ты должна раскурить трубку и передать ее по кругу.

Девушка, не задумываясь, взяла трубку, неумело набила ее табаком, прикурила, закашлялась. Никто не проронил ни слова. Все с уважением смотрели на учительницу, которая с готовностью настоящего друга приняла чукотский обычай серьезно, без тени насмешки. Помедлив, Оля торжественно передала трубку старухе.