Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

Сейчас эту книгу можно воспринимать по-разному. Как энциклопедию мировой духовной культуры. Или как доказательство близости Апокалипсиса. Или как фантастический роман-предупреждение в духе Рея Брэдбери с его знаменитым «Фаренгейтом». Главное, что она читается. А читаются только великие книги.

«Заметки на полях шляпы» Н. Богословского

Страна у нас не только самая читающая, но и самая поющая в мире.

Первое складываем со вторым и в результате получаем книгу композитора и писателя Никиты Богословского «Заметки на полях шляпы».

Книгу эту можно петь, можно читать, можно просто носить в кармане и цитировать при встрече знакомым; она на все случаи жизни.

Помните, был такой популярный клуб в старой «Литературной газете» — «12 стульев»? Там еще печатали роман века «Бурный поток» писателя-душелюба и людоведа Евг. Сазонова? Так вот, Н. Богословский и Евг. Сазонов… Впрочем, о подробностях умолчим, подробности — на полях шляпы. И подробности, и много чего еще — например, случай с композитором Хре, лауреатом сталинских пре, который, имея высокий пост, не любил композитора Шост. Там и про писателей есть: «Не тот писатель, которого не печатают, а тот — которого печатают». И про тяжелый писательский труд: «Писателем быть — не на курорте жить». Ну и так далее.

Когда книжка смешная, много о ней говорить — уже не смешно, поэтому считаю свою миссию выполненной. Единственное, от чего не могу удержать себя напоследок, это от какого-нибудь красивого афоризма. Хотя бы такого: «Любимый город может спать спокойно (стихи Е. Долматовского, музыка Н. Богословского), пока люди еще читают смешные книжки и поют хорошие песни».

«Записки» Г. Державина

В 1809-10 годах Державин, живя в своем имении Званка, диктовал племяннице примечания на только что появившиеся из печати «Сочинения в 4-х частях». Поэзию понимали плохо, она была в стороне от жизни, поэтому подобное комментирование было делом вполне уместным. Эти примечания касались творческой стороны деятельности Державина, и, написав их, автор почти сразу взялся за составление комментариев к непоэтической части своей биографии. Державинские «Записки» не были отделаны окончательно и сохранились только в черновике, снабженные многочисленной правкой автора. Но и в этом, черновом, виде они ценны и как памятник литературы, и как важное историческое свидетельство.

О себе в «Записках» Державин пишет в третьем лице, поэтому поначалу непривычно и забавно читать какой-нибудь пассаж вроде: «Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить» (это об отношениях с императрицей Екатериной). Екатерину Державин боготворит, всячески подчеркивает в «Записках» ее человеческие черты и приводит примеры милосердия и щедрости самодержицы. Причем описывает это часто с наивностью, напоминающей будущую сентиментальную прозу Карамзина. Характерен в этом смысле эпизод с московским генерал-губернатором Прозоровским, который учинил травлю некой бедной благородной девицы и ее сестры за то, что те написали на него жалобу императрице. Травлю же он устроил руками московского военного губернатора Архарова Ивана Петровича, того самого, чьи «архаровцы», солдаты личного его гарнизона, были притчей во языцех во всей Москве в смысле грубостей и жесткостей их обращения с населением. Сестры вновь жалуются Екатерине в Санкт-Петербург, и та, «когда она начала в бриллиантовой палате убираться», призывает к себе Державина и дает ему следующее поручение: «Я вижу, этих бедных сирот угнетают за то, что они пожаловались на главнокомандующего, то губернатор и вся полиция на них возстали; отыщи их и представь ко мне, но так, чтоб того начальство тамошнее не знало». Далее в «Записках» излагаются авантюрные подробности поисков по Москве неким подполковником Резановым, посланцем Державина, бедных сестер-сирот, которые подумали, что за ними гоняется кто-нибудь из архаровских живодеров. Результат всей этой истории довольно комичен: поведение доставленных в столицу (СПб) сестер, после того как над ними был устроен тайный надзор на предмет проверки их нравственности, «не слишком оказалось невинным», и государыня вернула их обратно в Москву.

Таких живых и простодушных подробностей у Державина очень много, поэтому книга эта, несмотря на архаичный ее язык и бесконечные обороты речи, вполне читаема и по сегодняшний день.

«Записки о моей жизни» Н. Греча

Николай Иванович Греч — самая одиозная после Фаддея Булгарина личность в истории российской словесности. Убежденный консерватор, сподвижник Булгарина, добровольный агент третьего отделения тайной полиции, он в то же время печатал и ценил Пушкина и, несмотря на временный разрыв отношений в 1830-31-м году, инспирированный Булгариным и связанный с литературной борьбой, впоследствии восстановил дружеские отношения с поэтом, продолжавшиеся до самой гибели Пушкина.

Греч — автор множества сочинений, о которых в наше время знают исключительно литературоведы. Собственно говоря, уже на закате жизни писателя его книги не востребованы читателями, а попросту говоря — забыты.

Характерна в этом смысле история с чествованием полувекового юбилея литературной деятельности Греча в 1854 году. Вот отрывок из письма П. А. Плетнева П. А. Вяземскому по этому поводу: «С Гречем произошла вот какая история. Уже года три он хлопотал, чтобы его друзья отпраздновали 50-летний юбилей литературной его жизни. Нынешней осенью удалось ему склонить Я. И. Ростовцева войти через государя наследника с докладом к его величеству о дозволении праздновать этот юбилей… Соизволение воспоследовало. Напечатали приглашение участвовать в этом деле денежными приношениями и брали с рыла не менее 25 рублей серебром…»

Соизволить-то государь соизволил, и сам Греч лично обходил с приглашениями своих сановных знакомых, да вот только на юбилее литературной деятельности практически никто из литераторов не присутствовал Не было там даже Булгарина, с которым Греч на этот период состоял в ссоре. Билеты на юбилей принудительно распространялись в военных кругах, находившихся под начальственным ведомством генерала Ростовцева.

Единственное сочинение Греча, пережившее его век, это «Записки о моей жизни». Это действительно уникальный памятник общественного и литературного быта России первой четверти XIX века. Характеристики его лишены лести. Казалось бы, человек, купленный властями чуть ли не с потрохами, должен петь дифирамбы императору и его окружению. Ничуть не бывало. Страницы об императорах Павле, Александре, цесаревиче Константине и прочих августейших особах полны такой беспощадной критики, что понятна причина изъятия этих мест из суворинского издания 1886 года.

«Записки о Шерлоке Холмсе» А. Конан Дойла

Другой классик детектива, французский писатель Морис Леблан, довольно иронично написал о сочинениях про Шерлока Холмса следующее: «Вооружись Шерлок Холмс самой сильной лупой и исследуй он хладнокровно путь, по которому столь хитроумно вел его к разгадке мой друг Конан Дойл, знаменитый сыщик не без изумления обнаружил бы, что на этом пути истину ему не найти вовек. Как правило, все рассуждения идут прахом из-за случайно вкравшейся неточности, наталкиваются на непредвиденные препятствия или плохо согласуются между собой».

Конечно же, Леблан прав. Правда детективных романов не согласуется с правдой жизни. Впрочем, как и литературы вообще. В литературе другая правда. Но что касается меня лично, другая правда, литературная, куда более правдивее настоящей.

Во все времена, начиная от первого романа-детектива до дней сегодняшних, высоколобая публика заявляет, что детектив — это литература для бедных. То есть заведомо низкой пробы, рассчитанная на дешевый эффект и несовместимая с высоким искусством.

Послушаем мнение Честертона:

Детективный роман является совершенно законным литературным жанром, он обладает к тому же вполне определенными и реальными преимуществами как орудие общего блага.

Обратите внимание на слова «орудие общего блага» Далее Честертон утверждает:

Первое важнейшее достоинство детектива состоит в том, что это — самая ранняя и пока что единственная форма популярной литературы, в которой выразилось некое ощущение поэзии современной жизни. Люди веками жили среди высоких гор и вечных лесов, прежде чем осознали их поэтичность; можно с достаточным основанием предположить, что далеким нашим потомкам дымовые трубы, возможно, покажутся такой же яркой метафорой, как горные пики, а уличные фонари — таким же старым и естественным украшением пейзажа, как деревья.

Перечитайте рассказы и повести о Шерлоке Холмсе, заново, целиком. Почувствуйте, сколько в них поэзии современного Конан Дойлу города. То же самое и в любом талантливом детективе, независимо от места и от эпохи.