Апостол Павел - Эрнест Ренан

Образ этого будущего соблазнителя создался отчасти из воспоминаний об Антиохе Эпифане, каким его изображала книга Даниила, смешанных с чертами Валаама, Гога и Магога, Навуходоносора, отчасти из черт, заимствованных у современности. Страшная трагедия, разыгравшаяся в то время на глазах у всего мира в Риме, не могла не взволновать в высокой степени всеобщее воображение. Калигула, антибог , первый император, потребовавший для себя поклонения при жизни, внушил, вероятно, Павлу мысль о том, что вышеуказанный человек возвысится над всеми якобы богами, над всеми идолами, и воссядет в храме Иерусалимском, стараясь выдать себя за самого Бога. Таким образом, Антихрист в 54 году представляется продолжателем богохульных безумств Калигулы. Действительность дает сколько угодно случаев объяснить такие предсказания. Несколько месяцев спустя то время, когда Павел писал эту странную страницу, империя перешла к Нерону. В нем христианская мысль впоследствии и признает то чудовище, которое должно предшествовать Христу. Почему, или, скорей, из-за кого в 54-м году, по мнению Павла, времена Антихриста не могли еще наступить? Это остается невыясненным. Быть может, здесь скрыта какая-нибудь темная тайна, не чуждая политике, тайна, о которой верующие говорили между собой, но не писали из боязни попасться. Достаточно было бы одного перехваченного письма, чтобы возбудить страшные гонения. И здесь, как и относительно некоторых других пунктов, обычай христиан - об известных вещах не писать, создает нам непреодолимые затруднения. Предполагали, что речь идет об императоре Клавдии, и хотели видеть в выражении Павла игру слов по поводу его имени (Claudius = qui claudit = o kateхwv). В самом деле, во время написания данного послания, смерть несчастного Клавдия, окруженного смертными сетями преступной Агриппины, могла казаться только делом времени; все ожидали ее, сам император говорил о ней; со всех сторон являлись мрачные предчувствия; народное воображение поражали чудеса природы, подобные тем, что 14 лет позднее произвели такое сильное впечатление на автора Апокалипсиса. С ужасом говорили о чудовищных зародышах, о свинье, давшей свет поросенку с ястребиными когтями, все это заставляло дрожать за будущее. Христиане, как люди из простонародья, разделяли эти страхи; предзнаменования и суеверный страх перед естественными бедствиями были главными причинами образования апокалиптических верований.

Что вполне выясняется нам из этих неоценимых документов, что ярко светится в них, что объясняет нам невероятный успех христианской пропаганды, это - царившие в этих маленьких церквах самоотвержение и высокая нравственность. Их можно представить себе союзами моравских братьев или протестантских пиетистов, преданных величайшему благочестию, или некоторого рода католическими светскими орденами или конгрегациями. Молитва, имя Иисуса постоянно были на устах у верных. Перед каждым делом, напр., перед едой, они произносили благословение или совершали краткую службу. Переносить дела в светские суды считалось оскорблением Церкви. Убеждение в близости кончины мира отчасти лишало революционное брожение, охватившее все умы, его резкого характера. Постоянным правилом апостола было то, что надо оставаться тем, кем сделала судьба: обрезанный не должен скрывать, что он обрезан; необрезанный не должен подвергаться обрезанию; девственник должен оставаться таковым, женатый - женатым; раб не должен заботиться о своем рабстве и должен оставаться рабом, даже если имеет возможность стать свободным. "Раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов". Над всеми умами царила глубокая покорность, благодаря которой все было безразлично, и все скорби мира сего притуплялись и забывались.

Церковь была неиссякающим источником наставления и утешения. He надо представлять себе собрания христиан того времени холодными сборищами наших дней, где не может быть ничего непредвиденного, никакой личной инициативы. Скорее можно сравнить их с радениями английских квакеров, американских шекеров и французских спиритов. Во время собрания все сидели, каждый заговаривал, когда чувствовал вдохновение. Тогда пришедший в экстаз вставал и произносил по наитию Духа разные речи, которые нам в настоящее время трудно точно разграничить: псалмы, благодарственные песнопения, эвлогии, пророчества, откровения, поучения, увещания, утешения, проявления глоссолалии. "Эти импровизации, почитавшиеся за прорицания свыше, то пелись, то говорились". Все взаимно вызывали на это друг друга; каждый возбуждал энтузиазм в других; это называлось "воспевать Господу". Женщины хранили молчание. Все считали, что на них постоянно снисходит Дух, и потому всем казалось, что каждый образ, каждый звук, пробегавший через мозг верных, имеет глубокий смысл, и они самым добросовестнейшим образом извлекали из чистого самообмана настоящую духовную пищу. После каждого славословия, каждой таким образом съимпровизированной молитвы, все присоединялись к вдохновенному со словом "Аминь". Чтобы отметить различные моменты мистического собрания, председательствующий или произносил приглашение Oremus, либо вздыхал, глядя на небо: Sursum corda!, либо вспоминал, что Иисус, согласно обещанию своему, присутствует среди собравшихся: Dоminus vobiscum. Часто повторялся также, с молящим, жалобным оттенком, возглас: Kуrie еleison!

Дар прорицания ставился очень высоко; им обладало несколько женщин. Во многих случаях, если дело шло о глоссолалии, высказывались сомнения; иногда даже опасались поддаться обману злых духов. На особом разряде боговдохновенных людей, как их называли, "духовных", лежала обязанность толковать эти странные, отрывистые речи, находить их смысл, определять, от какого духа они исходят. Явления эти много способствовали обращению язычников и считались самыми явными чудесами. Действительно, язычники, по крайней мере те, которых считали сочувствующими, присутствовали на собраниях. Тут часто происходили любопытные сцены. Один или несколько из чувствовавших вдохновение обращались к гостю, говорили с ним то резко, то ласково, открывали сокровенные тайны, известные, как он думал, ему одному, выводили на свет грехи, совершенные им в прошлом. Несчастный чувствовал себя пораженным и убитым. Стыд такого публичного обличения, ощущение как бы духовной наготы, в которой он явился перед собранием, создавали между ним и братьями тесные узы, которые разорвать уже было невозможно. Известного рода покаяние бывало иногда первым шагом по вступлении в секту. Такие акты устанавливали между братьями и сестрами беспредельную близость и любовь; все поистине составляли одно целое. Необходимым был абсолютный спиритуализм, чтобы подобные отношения не привели к отвратительным злоупотреблениям.

Понятно, какою огромной притягательной силой обладала такая деятельная духовная жизнь среди общества, совершенно лишенного нравственных связей, особенно среди низших классов, которыми одинаково мало занимались и государство, и религия. В этом великий урок истории того времени для нашего века: времена похожи друг на друга; будущее принадлежит той партии, которая возьмется за низшие классы народа и воспитает их. Но в наши дни это труднее, чем когда-либо прежде. В древности материальная жизнь на берегах Средиземного моря могла быть простая; физические потребности стояли на втором плане и их легко было удовлетворить. У нас потребностей этих много и они властно заявляют о себе; народ связан с землей как бы свинцовыми узами.

Огромное нравственное действие оказывала, в особенности, священная трапеза, "вечеря Господня"; на нее смотрели, как на мистический акт, посредством которого все соединяются с Христом, а, следовательно, и объединяются в одно целое. В этом был постоянный урок равенства и братства. Все слышали сакраментальные слова, которые относили к последней вечере Иисуса. Верили, что хлеб, вино и вода - тело и кровь самого Иисуса. Считали, что вкушающие их вкушают Иисуса, соединяются с ним и между собою неизъяснимо таинственным образом. Перед этим все давали друг другу "святое лобзание" или "лобзание любви", и ничто не смущало невинности этого второго золотого века. Обыкновенно, оно давалось мужчинам мужчинами и женщинам женщинами. В некоторых церквах, однако, святая свобода доходила до того, что при "лобзании любви" не делалось никакого различия между полами. Языческое общество, неспособное понять такую чистоту, воспользовалось этим случаем, чтобы распустить всякую клевету. Целомудренное христианское лобзание возбудило подозрения в развратниках, и уже очень рано церковь поэтому предмету ограничила себя строгими предосторожностями; но в начале этот обряд имел существенное значение, был неразделен с евхаристией и восполнял глубокое значение этого символа мира и любви. Иные лишали себя его во дни воздержания, в знак строгого траура.