Ведьма - Симона Вилар

Ей подумалось, побудут вдвоем напоследок, но у Свенельда ее уже небыло. Он развернул на лавке кусок выделанной телячьей кожи и, достав из печи уголек, стал отмечать источники, у которых они были. Так ли он все понял? Пусть глянет, запомнил ли он все так, как нужно?

Она посмотрела. Да, у места, где за рекой Уборть болотце начинается, источник есть, и у истоков самой реки почти три. Так же варяг отметил на рисунке место, где стоит дуб, побитый молнией, и где тоже живая и мертвая вода бьет. Свенельд вопросительно поглядывал из-под светлых волос на Малфутку уточнял, верно ли. Она только подивилась, как он все запомнил. Однако тревожно ей стало. Никак не могла опомниться, что тайны своего племени ему, чужаку, открыла. Поэтому и вздохнула облегченно, когда посадник, уточнив еще раз все и внимательно вглядевшись в рисунок, резко бросил его в печку. Кожа с начертанными пометками корчилась, как живая, сминалась, словно стараясь уберечься от огня.

— Свенельд, — тихо молвила Малфутка, — Ты хоть понимаешь, чем для нас обернется это, если волхвы прознают? Я и кары-то такой представить не могу…

Когда он обнял ее, сразу стало спокойнее. Свенельд негромко сказал: пусть его Малфрида не волнуется, кроме них двоих, о том никто больше знать не будет. А когда он весной вернется и заберет ее в Киев, то она вообще в стороне от всего окажется, страхи свои позабудет.

Потом он уехал, а она осталась ждать. Дни тянулись тоскливые, одинокие. Малфутка прислушивалась к гомону большого терема. То приезжал кто-то, то уезжал, слышались шаги, голоса. Она жила в уединении и охраняли ее двое оставленных посадником витязей.

Князь Мал иногда закатывал пиры, бражничал с боярами, тогда в тереме поднимался шум и возня, звучала музыка, порой раздавался истошный бабий визг, смех. Один раз Мал едва ли не у порога горницы Малфутки девку к стене привалил, сопел над ней натужно да все приговаривал.

— Ты мне сына роди, касаточка. Я тебя в княжью кику тогда одену. Только бы сыночка постаралась…

Таких легкодоступных девок в тереме было предостаточно. Малфутка сначала не больно с ними зналась, но после того как наскучили ей уединенные прогулки вдоль заборов Искоростеня да одинокие вечера в горенке, где все щели и выступы до дыр проглядела, невольно потянулась к ним. Обычно не очень общительная, она стала теперь подниматься по вечерам в девичью, где жили теремные девки. Хотя и девками их можно было называть только потому, что ни одна из них кику не носила. А так все были под мужиками, когда приходилось — то ту, то другую выбирали. И пуще всего хотелось теремным красавицам, чтобы кто-нибудь их насовсем выбрал да увез с собой. Такое нередко случалось, вот по вечерам, прядя кудель или вышивая, они и судачили, у кого на какого из полюбовников надежда имеется.

— А если забеременеет какая из вас, тогда как? — спрашивала у них Малфутка. — У нас вот, в селище Сосны, такую сразу замуж отдавали, а если не брал никто, то ребеночка весь род растил-кормил.

Теремные девки только вздыхали грустно. Если избранник не заберет понесшую от него, то дитя оставалось в Искоростене, подрастало на теремных хлебах, пока его не пристраивали к какой-нибудь работе или отдавали в услужение к кому-то, однако защиты и покровительства такому нагулышу никто не обещал. Даже мать, так как она по-прежнему ждала мужа-защитника, и если находился такой, то ребеночка обычно оставляла, хотя и пыталась навещать при случае.

— А хуже всего, — делились с Малфуткой теремные, — если срок красы проходит, а мужем-защитником так и не успеешь обзавестись. Тогда такой бабе-одиночке вся радость, если не прогонят, а оставят прислугой, работу какую-никакую дадут за пропитание. Эх, нелегкая у нас доля, хуже рабской. Хотя тебе, тосковать особенно не о чем. Всем известно, как Свенельд относится, как бережет.

Малфутка знала, что девки ей завидуют, хотя про себя и говорили, что непонятно им, отчего витязь киевский такую себе приглядел. Порой они беседовали между собой об этом, даже не смущаясь присутствием самой Малфутки. Она обижалась на них, но и жалела.

«Нет, Свенельд не оставит меня, не обречет на подобный удел. Наша тайна нас связывает, да и любит он меня… Я ведь знаю».

Но дни шли за днями, а Свенельд все не показывался, и начала Малфутка опасаться своей участи. Тоскливо становилось у нее на душе, даже пища теремная сытная не радовала, отодвигала она от себя редкие в эту голодную пору пироги, отказывалась от каш. В Искоростене готовились к празднованию Масленицы, но и это не приносило Малфутке радости.

А потом приехал Свенельд, да не один, а с целым войском. Посадник был чем-то недоволен, все время переругивался с воеводой, которого охранники Малфутки называли Дубуном.

Свенельд сперва с Малом поговорил и с его боярами и только после этого к ней поднялся. Она так и засветилась при виде своего варяга, а потом вдруг оробела. Чужой он показался какой-то, далекий… Он отводил глаза, лицо было мрачным, отчужденным.

— Сядь-ка подле меня, Малфрида, потолкуем маленько. На нее не глядел, возился с завязками наручня.

— Не все, что люди решают между собой, складывается по их воле, Малфрида, — наконец заговорил Свенельд. — Но я готов поклясться данной мне Перуном воинской удачей, что действительно сначала думал забрать тебя с собой, увезти в Киев. Однако… Этот малосообразительный Дубун поспешил донести в Киев, что я плохо следил за сбором дани, а все больше с полюбовницей в лесах пропадал. С данью я справился, а с кем во время полюдья живу, мало кого должно касаться. Но он о тебе такое в Киеве понарассказывал… Помнишь, я говорил, что суложь моя Межаксева из очень знатного боярского рода? Так вот, она изошлась ревностью и всю родню свою боярскую настроила против меня. А они, почитай, половину думных бояр в гриднице Игоря представляют. Игорь-то что, его все это лишь позабавило. Говорит, если будет дань положенная да мир с древлянами, ему все равно, с кем я… Но вот братья и родичи Межаксевы. Они ведь бояре еще со времен Кия, к их слову прислушиваются. И они подняли шум, что зачаровала меня древлянская ведьма что если не явлюсь я с полюдья в положенный срок в Смоленск куда по весне все посадники с вестями и отчетом съезжаются то это значит одно — продался я древлянам. А это, Малфрида такое серьезное обвинение, что и до божьего суда может дойти[44]. Но даже не это страшно, и я бы плюнул, но… Княгиня Ольга веру в меня потеряла. А она ближайшая моя покровительница и защитница.

Он старался говорить ровным, спокойным тоном, но Малфрида не столько заметила, словно сердцем почувствовала — теперь Свенельд ее оставит. Для него пресветлая княгиня Ольга значила больше, чем трое таких, как она — древлянка лесная. А еще бабьим чутьем догадалась — не только из-за ревности боярыни Межаксевы неприятности у Свенельда. Ольга тоже не желала терять преданного воеводу. Да еще какого преданного! Не могла ведь Ольга не знать, что не столько Руси и Киеву служит варяг Свенельд, сколько лично ей. А какой бабе не в усладу такого соколика, точно птицу охотничью, при себе держать?