Тайна центрального района - Валерий Георгиевич Шарапов

о другом. Идите сюда и смотрите, только так, чтобы вас не было видно из коридора.

Комендантша красила неторопливо, со вкусом, было видно, что работа ей нравится, краска ложилась отменно, без единого огреха. Было видно, что полотно заранее хорошо подготовлено и первый слой нанесен старательно и качественно. Из этого следовало, что не могла Раиса ошибиться, и царапины, на которую она Кольке указала, в самом деле не было ранее.

Тут она несколько замедлила темп окраски, быстро, сквозь зубы, спросила:

— Пол осмотрели?

— Вообще не смотрел, — признался Колька, — зачем?

— Гляньте, зелени нет?

— Чего? А… зеленого? Н-нет… — И все-таки, повернувшись лицом внутрь комнаты, прикинул путь до стола и вновь проследовал по нему. Оп-па. — Есть.

Комендантша, плотно прикрыв дверь, приблизилась. На чисто выскобленном полу в самом деле проступал чуть видный след, зеленый, мелко-мелко крест-накрест.

— Носок?

— Вязаный. Не портянка, — кивнула женщина, — крупная вязка. Рановато для осени.

— Или ничего на смену нет, или ноги обморожены, — предположил Колька.

— Это очень сложная дедукция, — улыбнулась она. — Хотя да, может быть. А вот рядом ногу поставьте.

Сделав то, о чем попросила Раиса Александровна, Колька убедился: отпечаток-то шире его, весьма немалой, ноги.

«Значит, действовал хладнокровно, не торопясь. Сразу открыть дверь не получилось, и, чтобы не шуметь и не следить, снял сапог и уперся в покрашенное. Вот это выдержка. И вот это баба у нас!»

Пока Колька восхищался, комендантша вернулась на порог, открыла дверь, снова приступила к работе.

— Вот смотрите, Николай. Я якобы на шухере, так?

Градус Колькиного восхищения стал близок к кипению. Когда кто-то снова прошлепал по коридору, она помолчала, потом возобновила негромкую речь:

— Оживленно у нас.

— Согласен.

— Меня много народу увидит, пока, например, вы будете шуровать в комнате?

— Кто-то да увидит.

— Следовательно, один человек был. Зря вы на Бурунова и Таранца думаете.

«Ведьма, что ли? Мысли читает!» — умилился Колька, а вслух кротко соврал:

— Я на них и не думал.

— Пусть не вы, так Семен Ильич точно думал. И небось вам на меня сослался, на мои жалобы?

Колька лишь бровями дернул: да, мол.

— Они мне не по душе оба, — призналась она, — только опыт показывает: тонкие операции — не их. Они склонны к нарушениям, но бесхитростным, грубым. Поколотить кого, стащить, что к полу не прибито…

— Раиса Александровна, вы бы излагали прямо. Времени нет, — деликатно признался Колька, — вы тут, может, и новый человек, а я за Ильича переживаю.

— Я тоже, — успокоила она. — Только я всего-то комендант, баба глупая, не милиция, не следователь, — охотно напомнила она, — предлагаю вспомнить, кто может сердце держать на этих двух. Понимаете меня?

Она наконец распрямилась, с наслаждением размяла поясницу:

— Старею, нет былой гибкости. Вы помоложе, половчее, попробуйте смекнуть, как поступить лучше. До утра субботы никто увольнения не получит, это все, что я вам могу гарантировать.

Колька заверил, что все понял, сердечно распрощался и пошел размышлять.

Это заняло примерно три четверти часа. Потом Пожарский, заскочив в уже известный «кабинет» Ильича, где обретался он сам, выпросил ватман, тушь и перья, заперся в одном из свободных классов.

Еще через час ребята, пришедшие в физзал поиграть в волейбол, изучали новый плакат, гласивший, что вечером после работы в четверг команда текстильной фабрики вызывает ремесленников на бой по настольному теннису.

Глава 18

Из центра капитан Сорокин возвращался в препоганом настроении. Кто-то не любит блондинок, кто-то окрошку, а он с детства не переносил упреков собственной совести. Сейчас же имело место быть именно это явление. Грызла, зараза, как будто голодала всю жизнь. Все время пути в электричке до родной платформы Николай Николаевич убивался.

Позор, позор! С его-то опытом! Не допроверил, спустил на тормозах, понадеялся непонятно на что. Опозорился начальник райотделения, обделался по полной. Вся эта образцово-показательная статистика и «процентики» — все на волоске висит. От масштабного шухера спасает лишь то, что пока — по крайней мере — формальных поводов для него не имеется. Нет заявлений о пропаже детей, нет следов насилия, останков — тоже нет.

И в этой связи немедленно появилась мыслишка, трусливая, детская, но единственно верная: тогда срочно, немедленно отправиться на место недавних событий и попытаться, хотя бы попытаться исправить то, что поправить невозможно, — собственные невнимательность и легкомыслие. Иных вариантов-то нет. Решение было принято, совесть немного притихла, и энтузиазм заворочался — да так живенько, что остаток пути капитан проерзал как на иголках, поглядывая на часы. Далее, радуясь, что по дневному времени знакомых не встретишь, избегая оживленных тропинок, полугалопом проследовал до кинотеатра «Родина». Врачи давно настаивали на том, что надо побольше ходить, он все откладывал, а теперь припустил так, словно решил перевыполнить месячную норму.

А тут, смотри-ка, и другие принялись изображать деятельность. Уже все обнесли оградой, отсекли от окружающего света кусок старого парка с остатками танцплощадки — и с кинотеатром «Родина». Оказывается, уже не функционирует целый культурный объект, а руководство райотделением — ни сном ни духом…

«Ладно, прекратили самоедство. Так, охраны не видно, собак нет, наведено лишь краской: «Посторонним — нельзя», — вот комики. Кого это остановит-то…» Сорокин, как барс вдоль решетки, прошелся туда-сюда вдоль забора, присматриваясь. Весьма скоро нашел слабое звено — доску, одну из наиболее криво прибитых. Отжав ножиком нижний гвоздь, отодвинул доску и протащил внутрь свое тело, бренное — и, увы, уже довольно обширное.

Миновав двор, вошел в кинотеатр. Да, внутри-то невесело. Раньше приходилось видеть «Родину» в более красивом виде, подсвеченную гирляндами и фонариками, в заманчивых афишах. Лишенная всего этого антуража и при дневном освещении, она выглядела скромно.

В зале зрительном царила порядочная мерзость запустения. Уже вывезли все мало-мальски ценное, сняли двери, стулья утащили, демонтировали перегородки, даже побитые молью бархатные занавеси, которыми ранее трогательно занавешивали экран, для имитации таинства приобщения к искусству, сняли.

Опустевшее помещение немедленно стало берлогой неведомых любителей выпить и закусить. Некоторые располагались с комфортом, по-хозяйски, вследствие чего по углам валялись обрывки газет, останки ватного матраса и селедок, а также бутылки — в целом и расколоченном видах. На подмостках, там, где ранее был экран, чернело старое кострище, на том месте, где ранее располагалось само полотнище, была размашисто начертана нецензурная фраза.

Капитан пошел обходить помещение снаружи — там было также ожидаемо, ничего интересного. Некогда добротная кирпичная кладка от времени и различных испытаний стала щербатой, из швов кусками вываливался раствор. Видно, кто-то когда-то попытался наковырять кирпичей для своих надобностей, но бросил это дело, ибо старые стены стояли насмерть. Разве что