Человеку жить долго - Александр Поповский

Александра Александровна сразу поняла, что Самсон Данилович посмеялся над ними, но не уяснила еще себе, что скрывается за его насмешкой. Отвергает ли Свиридов их предложения или ему просто захотелось позабавиться? Чтобы вывести Льва Яковлевича из ложного положения, она с намеренным лукавством сказала:

— Вам ли, Самсон Данилович, сомневаться в талантах людей из народа? Отец ваш — портной, дедушка — бондарь, сами вы в прошлом рабочий, самоучка… То, о чем мы говорили, гораздо серьезнее той маленькой частности, которая ничего не решает.

Подозрительность Свиридова получила новое подтверждение, — Александра Александровна уже не скрывала, что говорит от своего и Льва Яковлевича имени. Она так и сказала: «…То, о чем мы говорили». Ей не удастся его убедить, что они случайно здесь встретились и случайно совпали их точки зрения. Они, видимо, решили, что не так уж трудно будет его уломать. Так думал в свое время сын и многие другие. Его не впервые убеждают разменять великую цель на мелкие практические выгоды. До чего женщины все одинаковы, нм бы все переиначить на свой домашне-хозяйственный лад. Будь это в их власти, они бы философию обратили в правила житейского благополучия.

Мысленно отчитав своих друзей, Свиридов с хорошо разыгранной наивностью спросил:

— Вы будете, конечно, между собой и опытом обмениваться?

— Разумеется, — сразу же согласился Золотарев.

— Вот вы и будете работать сообща, — сухо проговорил Свиридов, — меня ваши планы не интересуют. — Ему хотелось этим ограничиться, пощадить самолюбие Льва Яковлевича и не огорчать Александру Александровну, но ему показалось, что его ответ прозвучал недостаточно решительно и мог им внушить ложные надежды. Чтобы не оставить сомнения на этот счет, Самсон Данилович холодно добавил: — Обратитесь к кому-нибудь другому, меня таким делом не прельстишь.

Про себя он подумал: «науку надо беречь от произвола. Александра Александровна правильно сказала: «Ученые не должны расточать своего доверия».

— Напрасно, — с вызывающей усмешкой проговорила Александра Александровна. Упрямство Свиридова сердило ее, и она готова была ответить ему дерзостью. — Вы повторяете ошибки иных знаменитостей. Ожесточившись в борьбе за свои идеи, они потом забывают критически осмыслить то самое дело, которому посвятили свою жизнь. В смежных областях знания давно возникли перемены, в науке все переплетено, а знаменитость ничего знать и видеть не желает.

Если бы Самсону Даниловичу сказали, что суждения его, казавшиеся ему непогрешимыми, как и гнев и раздражение, сопровождавшие их, весьма далеки от его собственных убеждений, — он но поверил бы. Свиридов мог бы возразить, что придерживается таких взглядов скоро двадцать лет. Да, действительно, ом думал именно так, но к убеждениям привыкают, привязываются — и порой навсегда. Некогда важные и необходимые, они, утратив прежний смысл и назначение, продолжают служить другой цели. Они становятся тем же, что герб для владетельной особы, чин для офицера, звание для артиста или ученого. По ним узнают нас среди других, они как бы говорят о наших заслугах и обязывают помнить о нас после смерти.

Самсон Данилович все еще верил, что великую цель нельзя разменивать на мелкие практические выгоды, по в тайниках его ума, там, где логика соперничает с привычкой, эта вера все более слабела.

Уход Льва Яковлевича из филиала института и печальная весть о болезни Свиридова, привезенная сыном из Москвы, имели неожиданные последствия для душевного состояния Юлии. Арон Вульфович, наблюдавший эту перемену, долго отказывался верить своим глазам.

После отъезда Золотарева все вначале шло хорошо: добрый гений дома Свиридовых являлся к своей любимице, которую некогда носил на руках, приходил ее развлечь и утешить. Она, как обычно, то слушала его с интересом, то беспощадно высмеивала все, что не приходилось ей по вкусу, и неизменно заслушивалась его рассуждениями о любви. Па этот счет у нее были свои давние сомнения, и одному лишь Каминскому она могла их вверить.

Во-первых, ей непонятно, почему любовное чувство порой столь неустойчиво и так часто проходит без следа… Легко утверждать, что любовь — влечение характеров, тяготение людей к душевным особенностям друг друга, но какая цена тяготению, которое так легко исчезает? Всю жизнь опасаться быть оставленной любимым — есть ли большее несчастье на свете? Кто скажет, почему признания мужчин или даже их ласковый взгляд ей так неприятны. Ведь между ними немало прекрасных людей, и черты характера те же, что у Золотарева… И еще бы ей хотелось узнать, почему нежность подруги не утоляет, а обостряет сердечную тоску?..

Арон Вульфович добросовестно пытался решать сотканные ее прихотью задачи, снова и снова повторял, что пока черты характера, которые сроднили влюбленных, не изменились, — любовь долговечна. Влюбленные, чей склад души счастливо совпал, и супруги, сумевшие это совпадение сберечь, никогда друг друга не покинут… Нетрудно ответить и на другой вопрос, который, впрочем, кажется ему нелепым… Как можно сопоставить нежность подружки и влюбленного? Нежность девушки — это выражение ее покорности, готовности всем поступиться ради милого друга. У возлюбленного это разбудит мужество и волю эту покорность защищать. У подружки такая нежность вместо желанной твердости и силы вызовет томление…

Надо ли объяснять, почему сердце, занятое образом друга, недосягаемо для другого? Ведь у этого образа глубокие корни и в радостях былого, и в мечтах о будущем счастье и любви. Уже сами эти представления — непреодолимое препятствие для других…

Когда подобных задач становилось слишком много, Каминский отказывался на них отвечать и однажды, не сдержавшись, строго сказал:

— Энергия, которая тратится вашим сердцем в течение дня, способна поднять семьдесят тонн на высоту одного метра. Не утруждайте же это сердце лишними тяготами…

В веселые минуты она по-прежнему просила Каминского учить ее правилам хорошего тона. Он удовлетворял ее просьбу и оставался серьезным, пока она шутила над его приверженностью к «ложному этикету».

Перемены в ее душевном состоянии наступили исподволь. Арон Вульфович разглядел их не сразу. Началось с того, что девушка сменила свои модные платья на прежние — с длинными рукавами и закрытым воротом, спрятала подарки матери — серьги, браслеты, часики и брошку с алмазом. К ней вернулись прежняя сдержанность, спокойные и строгие движения, исчезли неумеренный смех и развязность, так угнетавшие Свиридова. Она стала рано уходить на работу, поздно возвращаться и подолгу засиживаться за книгой. На замечания матери, что чрезмерный труд подорвет ее силы, она отвечала:

— Я очень отстала и многое упустила, мне надо наверстать упущенное.

На недоверчивую усмешку матери дочь пожимала плечами и отвечала коротко и твердо:

— Я хочу, как отец, быть серьезным ученым… Ты должна меня, мама, понять.

Арону Вульфовичу становилось все труднее угождать своей любимице. Она все меньше смеялась над его забавными историями и, выслушав иной раз, качнет головой и так улыбнется, как если бы уличила его в непозволительной шалости.

В день ее рождения — двадцать пятого сентября — он подарил ей томик стихов современных поэтов с несколько шутливой надписью: «Не верьте, милая, поэту, что девушкам милы стихи, что слуху их, влекомому и к шепоту и к нежностям признания, так сладкозвучен ямб, хорей и прочие причуды стихотворцев. Все то, что девушкам внушила жизнь: и мысли смелые, и чувства робкие, — впервые прозвучало для них прозой. И ласка матери, и грусть влюбленного, и голос собственного чувства стучались в их сердца простою речью… Грядет же день, когда на языке Тургенева, Толстого, не Тютчева, не Майкова и не Суркова падет вам на душу то искреннее слово, та правда друга, которую так ждет тоскующее сердце».

Она прочла надпись и, не поднимая глаз от книги, сказала:

— Извините за откровенность, но очень уж старомодно. Вы все не привыкнете к тому, что я взрослая и говорить со мной следует просто и серьезно.

Иначе слушала она его, когда речь заходила о новых лекарствах и методах лечения, созданных в последнее время. Об этом Юлия охотно и подолгу могла говорить. Ее вопросы и замечания обнаруживали ум, сообразительность и серьезную подготовку. Она не ссылалась в своих утверждениях на Льва Яковлевича и не упоминала его имени. И манера держать себя, выражать свои мысли и поддерживать разговор, который мало ее занимал, ничем не напоминали манеры прежней Юлии. Словно пронесшийся над семьей ураган встряхнул ее душевные силы и вернул скованной мысли свободу.

Наблюдая сдержанную молчаливость девушки, ее строгость к себе, пришедшие на смену беззаботному легкомыслию, и пробудившуюся в ней страсть к труду, Арон Вульфович спрашивал себя: что с ней? Откуда эта перемена и надолго ли?