Штамм 3. Вечная ночь - Гильермо Торо

Дурдом. Где сидели в клетках самые безумные из сумасшедших. Не было скелетов в цепях или чего-то в этом роде, хотя они нашли царапины на каменных стенах, как будто ​​нацарапанные ногтями, и не требовалось много воображения, чтобы услышать призрачные отзвуки отвратительных, души-раздирающих криков из прошлых веков.

Там он держал ее. Его Мать. В клетке восемь на шесть изготовленной ​​из железных прутьев, от пола до потолка, образующих полукруг создававший угол клеток. Руки матери Гаса в наручниках за ее спиной с парой толстых манжет на запястьях, которые он нашел под столом в соседней камере, для которых не было никакого ключа. Все лицо закрывал черный мотоциклетный шлем, большая часть отделки сколота от ее попыток освобождения головы тараня стену в течение первых нескольких месяцев ее плена .Гас приклеил шеи завесу шлема к ее шее. Это был единственный способ, которым он мог в полной мере сдержать жало вампира, для его собственной безопасности. Он также закрывал растущий как у индейки отросток, вид которого претил ему. Он снял прозрачную пластиковую лицевую панель и заменил ее на железную с навесным замком, закрывающим бока. Он обил ушные формы внутри шлема толстой хлопчатобумажной ватой.

Она не могла ни видеть, ни слышать, и все же, когда Гас вошел в камеру, шлем повернулся и разыскал его. Ее голова повернулась, устрашающе настроившись на его походку, следуя за ним по комнате. Она клокотала и визжала, когда она стоял в центре закругленной угловой ячейки, без одежды, ее изношенное тело вампира, грязное от вековой пыли ищущее лицо. Гас когда-то пытался одеть ее через решетку, используя плащи, пальто, затем одеяла, но все они спали. У нее не было никакой потребности в одежде и остутствовало понятие скромности. Подошвы ее ног покрыла подушка мозолей, толстых, как шипы на паре теннисных кроссовках. Насекомые и вши бродили свободно по ее телу, и ее ноги были окрашены, повторяемой дефекацией. Гамаши из коричневой кожей очерчивали ее жилистые, бледные бедра и икры.

Несколько месяцев назад, после боя внутри железнодорожного тоннеля реки Гудзон, как только воздух рассеялся, Гас отделился от остальных. Часть из них были его природы, но часть его была его матерью. Он знал, что она скоро будет искать его - ее Дорогого и он готовился к ее приходу. Когда она это сделала, Гас напал на нее, нацепил мешок на голову и связал ее. Она боролась с ним с нелепой силой вампира, но Гасу удалось заклинить шлем на ней, дезориентируя ее голову и захватив ее жало. Затем он в наручниках потащил ее за шею шлема в это подземелье. Ее новый дом.

Гас добрался сквозь прутья, до ее раздвижной лицевой панели. Ее мертвые черные зрачки, оправленные в багряницу уставились на него, безумные, бездушные, но полные голода. Каждый раз, когда он поднимал железный щиток, он чувствовал ее желание развязать свое жало, что она пыталась неоднократно, через плотные шторы из любой щели в уплотнении сочилась смазка.

В ходе своей внутренней жизни, Бруно, Хоакин, и Гас сформировали большую, несовершенную семью. Бруно был всегда полон энтузиазма и по возможности нахваливал Гаса и Хоакина. Они поделили все обязанности в домашнем хозяйстве, но только Гасу было позволен прямой контакт с матерью. Он мыл ее, с ног до головы, каждую неделю, и держал ее ячейку чистой и сухой, насколько он по-человечески мог.

Помятый шлем придавал ей механистичный вид, как ударившегося робота или андроида. Бруно вспомнил плохой старый фильм, который он видел по телевизору поздно ночью называвшийся Робот Монстр. В фильме, главное существо имело стальной шлем ввинченый в жестокое обезьяноподобное тело. Именно такой он увидел Элизальду: Густаво сравнивая с Роботом монстром.

Гас вытащил небольшой перочинный нож из кармана и развернул серебряное лезвие. Глаза его матери наблюдали за ним внимательно, как животное в клетке. Он отодвинул левый рукав, просунул обе руки через железные прутья, держа их над ее шлемом, ее мертвые глаза внимательно следили за серебряным лезвием. Гас нажал на точку напротив его левого предплечья, резко, оставляя тонкий разрез менее половины дюйма в длину. Красная кровь богато пролилась из раны. Гас нагнул руку так, чтобы кровь побежала к запястью, капая в открытый шлем.

Он смотрел в глаза матери, как ее рот и жало работали невидимо внутри шлема, глотая кровь.

Она получила возможно насытиться, прежде чем он вытащил руки назад вне клетки. Гас отступил к маленькому столику пройдя через всю комнату, разорвал бумажное полотенце из толстого коричневого рулона и наложил на рану, уплотнив разрез жидким бинтом выжатым из почти пустой трубы. Он вытащил маленький кусочек салфетки из коробки и очистил кровавое пятно на руке. Все его левое предплечье было покрыто аналогичными ножевыми царапинами, добавлявшими к его и без того впечатляющей демонстрации боди-арта. Кормя ее, он продолжал отслеживать и повторять по схеме, открывая и возобновлении те же старые раны, вырезая слово “Мама” в его плоти.

“Я нашел вам музыку, мама”, сказал он, доставая несколько потрепанных записанных компакт-дисков. “Некоторые из ваших фаворитов: Los Panchos, Los Tres асы, Хавьер Солис …

Гас посмотрел на ее положение внутри камеры, пиршество крови своего сына, и попытался вспомнить женщину, которая подняла его. Мать-одиночка без мужа, со случайными приятелями. Она приложила все усилия для него, отличавшегося не праведными поступками. Но это было лучшее, что она могла сделать. Она проиграла сражение улице. .Квартал воспитал его. Его учила улица,а не Мать. О таких многих вещах он сейчас сожалел, но не мог ничего изменить. Он решил вспомнить свои молодые годы. Ее ласки при обработке его ран после уличных драк. И, даже в моменты гнева, доброта и любовь в ее глазах.

Все прошло. Все исчезло.

Гас не уважал ее в жизни. Так почему же он теперь почитает ее в нежити? Он не знал, ответа. Он не понимал, силы, которые вынудили его. Все, что он знал, что гостит у него в этом состояние вскармливания, заряжая ее заряженная, как батарею. Делает его сумасшедшим из мести.

Он положил один из компакт-дисков в роскошною стереосистему, украденную им из автомобиля полного трупов. Он перебрал несколько динамиков различных марок и сумел получить хороший звук из нее. Хавьер Солис начал петь “Но те дой ла Либерта” (я не буду давать вам свободу), сердитый и меланхоличный болеро, который оказалось устрашающе подходит для этого случая.

“Тебе нравится, Мама?”, Сказал он, зная все слишком хорошо, что это был просто еще один монолог между ними. “Вы помните это?”