Избранное - Самуил Гордон

— Ну что я тебе сказал, — повернулся Нехемья к Шеве, — теперь видишь, что за мастера эти интинцы уговаривать. Но боюсь, реб Калмен, что если бы я изобразил один летний рассвет на наших виноградниках, все ваши интинцы среди ночи перебежали бы к нам.

— Э, так только говорится.

— Вот как? Охота послушать, что сказали бы вы, например, пройдясь летом на рассвете по нашим виноградникам. Где еще найдете вы такое небо, такой воздух, такую ясность… Если бы не Ай-Петри, мы бы в такое утро видели из нашего села море, а от нас до моря добрых полтораста километров.

Он отодвинул от себя свой чай и стал водить ложечкой по скатерти.

— Вот какая история произошла у нас прошлым летом с несколькими девушками, окончившими школу. Сколько председатель и бригадиры ни уговаривали этих девушек остаться в колхозе, они — ни в какую! В город, да и только. Но когда я сказал: «Дети, а ко мне на виноградник пойдете?» — то, представьте, ни одна из них не уехала. Не подумайте, что на винограднике работа легкая. Простоять целый день на коленях и полоть грядки или окапывать кусты… Даже сбор винограда — работа далеко не из легких. Постойте! Вы же из польских евреев, а ваши евреи, как рассказывают, знают старину немного лучше, чем наши. Так, может быть, скажете, откуда эта влюбленность наших девушек в виноградник? Подумать только — при таком тяжелом труде, а от них только и слышно «Расцветали яблони и груши» или «Ходит по полю девчонка»… Говорят, в священных книгах что-то есть об этом…

— То, что в вопросах древности мы бо́льшие доки, чем вы, оспаривать не буду, — произнес Калмен Зберчук нараспев, но тотчас спохватился и, словно боясь снова сбиться на ту же певучую интонацию, заговорил по-русски, — но к священным книгам все, что вы рассказываете, отношения не имеет. А раз уж зашел об этом разговор, то скажите мне, пожалуйста, откуда берется, что у нас в Инте девушки, еврейские девушки, конечно, тоже просятся только на шахту? У нас в Инте немало учреждений с конторами, с бухгалтериями, а они — никуда, только на шахту, на электровоз, на транспортер, в худшем случае — на ленту. Что-то ведь в этом кроется…

— Скажите пожалуйста! Я и не подозревала, что вы такие пламенные конкуренты, — вмешалась в разговор Цивья, — вы и в самом деле можете уговорить людей бросить все и вся и полететь к вам… Что ты скажешь, Шева?

— Я?

«Отчего она так рассеянна? Оттого, что растерялась и не знает, куда ехать, или потому, что была сегодня в Лужниках и, разумеется, не одна? Возможно, опять с тем…» Заглянув дочери в глаза, Цивья спросила:

— Что же ты все-таки решила, ехать к дедушке в Крым или к дяде Шае на север?

— Вот те раз! — отозвался Нехемья. — Мы, кажется, уже договорились.

— Ну и что? — сразу вмешался Зберчук. — Контракта вы еще пока, полагаю, не заключили и задатка согласно КЗОТу[5] вы еще Шеве, полагаю, тоже не дали?

— Э, вы же таки настоящий конкурент. Но не думайте, реб Калмен, что я так легко сдамся.

— Боже упаси, никому и в голову не придет, реб Нехемья Эльевич.

Цивья снова вернулась к тому же:

— Почему тебе все-таки не позвонить сегодня?

Шева в недоумении взглянула на мать и заулыбалась.

— Время уже скоро одиннадцать. Как можно звонить ночью в коммунальную квартиру? Завтра позвоню.

— Но он же работает.

— Ну и что же? Позвоню после работы, — и с усталой улыбкой склонила голову матери на плечо.

XXII

В темную предпасхальную ночь Калмен Зберчук вместе с еще одним пожилым евреем пробирались сквозь тихий лесок к бывшей польской границе.

Было это через полтора года после того, как Красная Армия вступила в Пинск, и Зберчука, пленного польского солдата, как и других пленных, отпустили домой. Польский городок Калушин, где Калмен, уходя на войну, оставил отца с матерью, молодую жену на сносях, уже находился у немцев. И Зберчук, как и многие другие бывшие польские солдаты, отрезанные от родного дома, выбрал себе город, чтобы на время поселиться в нем. Выбрал он Львов, а оказался в тихом Пинске. На шапочников в Пинске особого спроса не было. Выучился Калмен на шофера и поступил на спичечную фабрику. Жил эти полтора года экономно, отказывал себе в лишнем куске и почти весь заработок отсылал домой — каждую неделю посылку.

Вначале он часто получал из дому письма. Потом письма стали приходить реже, и были они полны намеков — чуть ли не в каждом писали о помолвках, свадьбах, пиршествах и напоследок стали у него допытываться, знает ли родня, что Гершн собирается развестись с Рейзл и что на новой свадьбе, которую Гершн готовится справить, вино будет литься рекой.

Когда Калмен показал письмо хозяину своей квартиры, тот махнул рукой:

— Пустое, вздор! У меня тоже остались там родственники, я тоже получаю от них письма, тоже с намеками… Но на то, что Германия собирается порвать с Россией и рекой будет литься кровь, нет ни малейшего намека. Если бы что-нибудь было, мне, вероятно, дали бы знать. Им, бедняжкам, конечно, несладко. И в самом деле, взяли и загнали живых людей в гетто — тут не ходи, там не стой. Одно счастье, что хозяевами в гетто являются все-таки сами евреи — свой юденрат, своя полиция, а еврею бояться еврея не приходится.

То же самое примерно сказал ему экспедитор спичечной фабрики, в прошлом лодзинский купец, которого война неожиданно застала в Пинске, куда он незадолго до войны приехал по своим делам.

Однажды экспедитор поймал Калмена во дворе и, запинаясь, стал ему читать какую-то длинную газетную статью, сопровождая ее бесчисленными толкованиями:

— Мои тоже недавно писали мне о предстоящей свадьбе и реках вина. Из того, однако, что сегодня пишут в газете, следует, по моему разумению, что война идет к концу. Раз Америка не вмешивается, Англия сама ничего не сможет сделать. Кончится тем, что заключат мир. Что же касается нашего брата, то, как подсказывает мне разум, если все останется, как сейчас, и Польша перейдет к немцу, евреев, вероятно, постараются переселить сюда, к Советам. Когда бы наши евреи не верили в это, не нашлось бы охотников переходить тайком через границу в оккупированную Польшу. Вы знаете, сколько евреев в последнее время перебралось на ту сторону? Красные пограничники, так рассказывают, делают вид, будто их не замечают, а от немца, да сотрется память о нем, можно откупиться. Сунут ему в руку, отсохла бы она у него, золотой перстенек, часики, браслетец, и он отпускает… Вот только бы чуть потеплело, поближе бы к пасхе… Где вы думаете провести пасху? Здесь или в своей семье?

В другой раз бывший лодзинский купец остановил Калмена и предложил за небольшие деньги золотые серьги, чтобы у того, дескать, было чем откупиться от немцев, и снова спросил, где Калмен собирается справлять пасху.

Калмен купил эти серьги, и за несколько дней до пасхи оба, он с лодзинский, исчезли из города. Чтобы их исчезновение не бросилось никому в глаза, они заблаговременно взяли отпуск, а знакомым сказали, что едут отдыхать к Черному морю.

Выехали они на рассвете, а к ночи уже были в заброшенном городишке, откуда местный крестьянин провел их в тихий густой лесок у границы.

Провожатый подтвердил все, о чем они наслышались в Пинске, — новая граница, дескать, не очень сильно охраняется, но остерегаться все же надо.

Извилистые запутанные тропинки к полуночи вывели их из леска в открытое поле. Тут начиналась граница.

Провожатый вернулся назад, а Калмен со своим спутником зашагали в гору к деревушке.

— Halt[6].

Они были готовы услышать этот крик. Хотя провожатый тоже заверил их, что от немца можно откупиться, оба до этого шли по леску, согнувшись, затаив дыхание. Но теперь в открытом поле спасение могли им принести только золотые часики и перстень, лежавшие у каждого наготове.

— Wohin?[7]

— Nach Hause. Zur Frau und Kind[8], — отозвался Калмен Зберчук еще прежде, чем увидел в темноте блеск стальной каски и наставленного автомата.

— Und dieser?[9]

— Auch[10].

Хриплый голос немца несколько успокоил их. Это, по-видимому, был человек пожилой. Экспедитор более уверенно повторил:

— Auch zur Frau und Kind[11].

— Marsch! Aber schnell! Schneller, schneller![12]

Когда они уже прошли немалое расстояние, их снова нагнал тот же хриплый голос:

— Halt!

Лодзинский бросился бежать, Калмен за ним. Вдруг он споткнулся и упал. В это же мгновение увидел над собой немца.

— Ein Jude?[13]

Зберчук молчал.

— Aufstehen! Ich frage — ein Jude?[14]

— Ja! — И сам не понимая почему, еще повторил: — Ja, ein Jude[15].

— Dann — zurück, zurück! Nach Rußland! Und jener ist auch ein Jude? Donnerwetter! Dummer Jude! Jener Jude — kaputt! Zurück, zurück, nach Rußland, schneller, schneller[16].