Точка росы - Александр Викторович Иличевский

вытирал рот платком, не попадая по губам, что-то бормотал, на меня не смотрел.

Я по мобильному вызвал неотложку и через час подсаживал, грузил деда в «карету».

— Только что мы будем с ним делать? — спросила молодая врачиха.

— Вам он нужней, чем мне. Не имеете права… У него сотрясение… — Я засуетился.

— Ладно, разберёмся, — ответила она.

На другой день, уже позабыв о происшествии, я отправился в магазин на велосипеде и снова на обочине увидал этого высокого старика. Теперь он не плакал, но был в том же ступоре, ничего не понимал вокруг, был полностью погружён в грохочущую пустоту своего нутра. Он не признал меня; то ли памяти совсем не было, или таких, как я, на его пути — и сердобольных, и ленивых, и жестоких — было множество, всех не упомнишь.

— Дедушка, вам в Александров нужно? — спросил я его.

— Отвезите меня в Харьков, отвезите, ради бога, — обратился ко мне старик, и заметил я, что лицо у него доброе, а глаза хоть и водянистые от старости и безумные, но вполне зоркие; человеческий смысл вглядывался в моё лицо.

Отвёл я старика в больницу, в приёмный покой. Сели ждать дежурного врача, тот обедал. Больные — медленные люди в серых, застиранных до бахромы и дыр халатах — передвигались вдоль стен. Санитар прислонил к стене сложенные носилки с разорванной лентой кожаного подголовника.

Я заметил, что дед в больнице успокоился, что казённый дом ему как родной.

Пришёл врач Семёнов, походил вокруг, осмотрел нас искоса, отпёр каптёрку, кинул в стакан кипятильник, воткнул в розетку.

— Чем могу быть бесполезен? — наконец обратился он ко мне.

Лысый, чуть бульдожьей стати доктор объяснил, что видел деда ещё вчера в скорой, там не знали, что с ним делать, спросили: «Сам, отец, дойдёшь?» — и выпустили. Дед полдня просидел на крыльце.

Бурление взорвало стакан, Семёнов выдернул кипятильник из розетки.

— Ну что? Что? Надо свезти его в Калугу, сдать в богадельню. Дед, наверное, потерялся, заплутал из какого-то приюта, но никак не признается, не вспомнит.

Я подумал, что сейчас внизу стоит мой велосипед. Что его могут увести.

— Я слышал, в Москве, если в больницу попал бомж, его через три дня отвозят на служебной машине в другой округ и высаживают. Есть фельдшеры, ответственные за это, — сказал я тихо Семёнову.

Семёнов и глазом не повёл, резко обернулся к старику:

— Отец, где ты раньше жил, в каком городе?

— Не помню, — сказал старик через усилие, и у него задрожал подбородок.

Прежде чем везти его в Калугу, следовало послать запрос в дом для престарелых и дождаться ответа. Запрос составляется с помощью собеса, но прежде нужно установить личность, место прописки, чёрт его знает, что там с полисом. Как тут быть, когда дед ничего не помнит, ничего не соображает, убить его? В общем, надо писать заявление в милицию, пусть ищут родственников. А пока стоит подселить его в стационар. Врач куда-то позвонил и стал оформлять бумаги.

Я поднялся. Старик смотрел в окно.

— Счастливо вам.

Дед встал и отправился за мной в коридор.

— Вам нельзя со мной, вас сейчас определят в больницу. А потом в Калугу отправят.

Старик заплакал.

Я остановился.

Вот эта гора — храм костей и старости, этот плечистый, мосластый организм безумия, беспамятства и немощи внушал необъяснимое доверие, неясно, откуда оно бралось. С одной стороны, младенцы оттого милы беспомощностью, чтобы вызывать у мира нежность; так же и старики младенчески скукоживаются, чтобы поместиться в жалость, одолевающую отвращение. С другой же — этот старик хоть и ничтожен разумом, но чистая кровь в нём чуялась безошибочно. В его бесспорной монументальности, в том, что он словно бы памятник и самой немощи, и былой силе, стати, состояла необычайная власть, по крайней мере зрительная. Видимо, это и помогло ему выжить в дороге — ведь красивые люди всегда обретут помощь и уважение только оттого, что от них глаз не оторвать. А что если этот старик — бывший знаменитый актёр? Что если эта громадина, гора старости, полвека назад в виде молодца Иванушки кладенцом кромсала Горыныча?.. Что если это поражённый немощью воин, оглушённая сушей, собственной тяжестью рыба?

Старик хотя и трясся весь и был пронизан ничтожностью, слабостью, но пользовался платком, и то, как он держал его — не комкая, в трясущихся, будто запутавшихся в нитках, длинных, сложных от артрита пальцах, стараясь не смять; и то, как он укладывал платок в кармашек, и взгляд сосредоточенности, иногда мелькавший в вытаращенных из-под кустистых бровей мутных, ничего не разумеющих глаз. Вот эта истощённость, умаленье жизни, зажатой смертной немощью в угол, беспомощно озверевшей от отчаяния, — одна она прошибала уют моего мозга.

Я взял его за плечи.

— Вам. Нужно. Остаться. Здесь. Здесь. О вас. Позаботятся.

— Дедушка, посидите тут смирно, за вами придёт медсестра.

Дед замычал, я едва расслышал.

— Я хотел бы. Хлеба.

Он свистел слюной, речевые мышцы не справлялись. Он уставился в пол и тряс головой.

И тут наконец что-то вспыхнуло передо мной, я понял, что старика так никто и не покормил за эти два дня и неизвестно, сколько ещё дней до того он не ел.

Я взял его за руку, мы потихоньку пошли на двор.

Само собой решилось, как мне провести остаток отпуска, и я сосредоточился на том, чтобы убедить себя, что ничего не произошло, да и на самом деле всё в реальности оказалось терпимее, чем виделось: человек всегда страшен только издали, вблизи любой зверь человечнее.

Старика звали Алексей Сергеевич, так он доложил мне, старик был вменяем, просто его надо было накормить и дать поспать, кто знает, сколько дней он шёл, голодал, сколько натерпелся. Тут и здоровый человек кончится на полдороге. Для начала я его помыл, правда, чуть не сблевал. Затолкал в сауну, срезал лохмотья, залил шампунем, кипятком, затёр мочалкой. Старик стоял бесчувственно, я его разглядывал. Я любовался мощным костяком, скрюченным каким-то причудливым образом, скульптурным, что ли, творец-подагра; само по себе голое тело сильней самого человека, потому что за ним правда. А тут Роден, не меньше. Потому я и отвернулся.

Мы были с ним одного роста, сколько ушло на усушку? Но ворочать его было тяжелее, чем тягать мешок цемента, поясница срывалась, я мазался «тигровой мазью», так что теперь мы оба воняли — друг другом, и к концу недели я почувствовал, как сам стал рушиться, дряхлеть. Земля пошла у меня под ногами колесом, восьмёркой, я заметил, что стал покряхтывать и потихоньку передразнивать