Оттепель - Илья Эренбург

Она хотела во что бы то ни стало разгадать те внутренние противоречия, которые порой замечала в словах Дмитрия Сергеевича. Так было и сегодня. Утром она даже не вспомнила про короткий разговор, про свои слезы, но, вернувшись из школы, задумалась. Я была неправа: он пришел усталый, изнервничался, а я вскипела. Но почему он все-таки мне не ответил?.. Он мне рассказывал, как Журавлев стал перед ним оговаривать Соколовского, тогда он прямо сказал, что не верит ни одному слову. Почему же вчера он не вступился?.. Мне кажется, что он в душе не согласен с решением. А я знаю, что он не способен на трусость. Ничего не понимаю!..

Она вдруг вспомнила, как Коротеев выступил на читательской конференции. Я тогда думала, что он говорит это для меня, хочет показать, что герой романа поступил неправильно, что я должна вовремя опомниться. А недавно он мне признался, что и мысли такой у него не было: выступил, потому что попросили, а почему так говорил, сам не знает... Когда я спросила, почему он сказал, что такого вообще не бывает, а сам это чувствовал, он огорчился, решил, что я ему не доверяю. А я ему верю больше, чем себе. Только бывают минуты, когда я перестаю его понимать...

Коротеев пришел с завода вместе с Савченко, сказал, что хочет с ним о многом поговорить - "мне после отпуска нужно войти в работу". Они прошли в соседнюю комнату. Лена разложила на столе школьные тетрадки и, забыв про свои мысли, радовалась: Алеша Неверов очень хорошо написал о Лермонтове!

Савченко подробно рассказал о проекте Соколовского.

- Обидно, что вас не было, когда обсуждали. Голованов долго колебался. Я не понимаю, как он может брать всерьез рассуждения Сафонова? Вы ведь сами знаете, что это за человек...

- Но Брайнин согласен с Сафоновым.

- Говорят, что за битого двух небитых дают. По-моему, наоборот. Брайнин битый, он на все идет с оглядкой. В конечном счете, обучить некоторое количество рабочих в так уж сложно...

Коротеев подумал: два года назад я учил Савченко. Теперь мы, кажется, поменялись ролями. Конечно, вопрос не так прост, как он его изображает, но Брайнин преувеличивает трудности. Жаров мне говорил, что на их заводе эрозионная обработка вполне оправдала себя.

- Я согласен с вами, - сказал Коротеев, - проект интересный. С возражениями технологов все же приходится считаться - завод не лаборатория, у нас серийное производство. Да и напрасно вы отводите Сафонова. К нему я отношусь как вы, но нелепо отрицать, что у него большой опыт.

Савченко чуть заметно пожал плечами: неужели и Коротеев струсил?

Внешне Савченко стал куда сдержаннее, не вскакивал, как прежде, не перебивал собеседника, но в душе он сохранил то внутреннее горение, за которое Дмитрий Сергеевич почти при первом их знакомстве окрестил его "романтиком". Теперь он был одержим проектом Соколовского, и слова Коротеева показались ему настолько беспомощными, что он с сожалением посмотрел на Дмитрия Сергеевича: как может умный и честный человек повторять доводы Сафонова?

- Шапошников вам расскажет о перспективах освоения. А рассуждения Сафонова насчет низкой производительности попросту недобросовестны - он не говорит, что отпадает брак и что точность предельная... Дмитрий Сергеевич, против самого принципа и Егоров не возражает. Спор идет о другом, должны ли мы думать об интересах заказчика. Пионер и тот знает, что есть общегосударственный подход...

Савченко с увлечением стал защищать проект. В итоге Коротеев сказал:

- Я поговорю с Николаем Христофоровичем. Нужно узнать его соображения. Наверно, к этому вопросу еще вернутся Савченко собрался было уходить, когда вдруг сказал:

- Дмитрий Сергеевич, я хочу с вами поговорить о Соколовском. Конечно, формально он поступил неправильно. Но ведь все его знают... Я убежден, что выговор на него страшно подействовал. Он плохо выглядит, может выйти из строя. Сафонов перешел все границы. А что, если Соколовский рассердится? Такого конструктора всюду возьмут... Я вам скажу откровенно: я не понимаю, почему вы голосовали за выговор?

Дмитрий Сергеевич на минуту растерялся, как вчера с Леной, но быстро овладел собой и спокойно сказал:

- Соколовского все ценят, никто его не собирается отпускать.

Он крикнул:

- Лена, ты нас чаем не напоишь? А то поздно, мы с Григорием Евдокимовичем заработались...

Савченко подумал: увиливает, наверно, струсил, побоялся оказаться в меньшинстве. Прежде я считал, что он человек прямой. Может быть, я ошибался?..

Он сказал, что не может остаться, торопится, ему нужно еще поработать, но Лена его не отпустила.

За ужином он забыл про неприятное обьяснение и все время оживленно разговаривал с Леонидом Борисовичем. О чем только они не говорили: и об азиатской конференции, и об изотопах, и о пересадке деревьев в состоянии покоя, и о литературе.

Коротеев сидел молча, не то усталый, не то чем-то расстроенный, и вмешался в разговор только, когда Савченко упомянул о новом романе. Дмитрий Сергеевич уныло сказал:

- Может быть, написано хорошо, но герой уж чересчур безгрешен, читаешь и ничему не веришь.

Он снова замолк и, казалось, не слышал спора, вспыхнувшего между Савченко и Леонидом Борисовичем.

Лена улыбалась: они так разговорились, что Савченко про все забыл, а уверял, что у него срочная работа. Чудесно понимают друг друга. И все их интересует А ведь между ними тридцать лет разницы... Но что с Митей? Он сам не свой...

Оставшись вдвоем с Коротеевым, Лена робко его обняла:

- Ты сегодня очень грустный. Ничего не случилось?

Он покачал головой. Подошел к окну. Светало. Побледневшие огни завода казались нарисованными, как в театре. У забора тополя чуть зеленели той первой недоуменной зеленью, вид которой неизменно хватает человека за сердце. Соколовский говорил, что весна здесь поздняя. А в Кисловодске все было в цвету...

Он долго стоял у окна, потом опустил штору и тихо сказал:

- Когда я приехал, было холодно, как в ноябре. Оказывается, весна... Лена, не обращай внимания, я, наверно, еще не привык к работе, устаю, вот и болтаю глупости...

4

Все последнее время художник Владимир Андреевич Пухов находился в душевном смятении, хотя его картина "Пионерский костер" получила в местной газете лестную оценку. Он то запирался у себя и весь день работал, то пропадал на целые недели. Когда знакомые спрашивали Надежду Егоровну, как поживает ее сын, она вздыхала: "Не знаю, право, что вам ответить... От Володи никогда слова не добьешься..."

Началось все осенью. Володя часто вспоминал тот ясный сентябрьский день. Накануне меня вызвали на выставку, приезжал московский газетчик, восхищался моей картиной, обещал "закатить подвальчик". Мне тогда и в голову не приходило, что я начну бегать к какой-то проклятой ветле. А утром проснулся и вдруг отчаянно захотелось написать что-нибудь порядочное. Ни для чего, просто так...

Каждое утро он плелся по жирной, вязкой грязи к Воробьиному острову. Там, сидя на сыром пне, он писал старую круглую ветлу, свисавшую к реке; злился: Ну, зачем мне понадобилось это дурацкое дерево? Уж не потому ли, что у Сабурова я видел что-то похожее? Обезьянничаю. И самое страшное - не выходит...

Разве это небо? Растушевал по всем правилам: к земле посинее, выше пожиже. Ни воздуха, ни осеннего света. Глазурь, а не лазурь, - пытался он каламбурить и раздраженно выплевывал изгрызенную горькую сигарету. Пятнадцать лет я не писал с натуры. Когда заказывали портрет, назначал сеансы, чтобы потрясти какого-нибудь Журавлева, а на самом деле писал с фотографии. Разучиться, оказывается, очень легко.

Он пробовал убедить себя, что он бездарен. Может быть, из меня вышел бы приличный инженер, вроде Савченко. Нет, с математикой я не в ладах. Но я мог бы стать хозяйственником или юристом. Почему нужно чувствовать цвет? Это совсем не обязательно. Есть сверчки и шестки, Владимир Андреевич, пора бы примириться с фактом.

Как-то в поисках холста он напал на старый натюрморт, который написал пять лет назад у Сабурова: букет настурций. Конечно, кувшин никуда не годится, да и стена написана отвратительно. Но цветы получились неплохо. Сабуров, кстати, восхищался. Даже странно, что это сделал я. Цветы яркие, неуютные, печальные. Видимо, не такая уж я бездарность. Почему же теперь ничего не получается? Кстати, я вовсе не собираюсь записываться в Сабуровы. Но я должен знать, что мог бы работать, как он. Если угодно, это вопрос самолюбия.

Ноябрьским утром, когда снег ласково прикрыл грустную разрытую улицу горсовет наконец-то решил ее заасфальтировать, - Володя взял неудавшийся этюд и просидел с ним до сумерек; потом он повернул холст к стенке и понял: нужно сейчас же уйти. Его мутило. Он быстро выбежал на улицу; даже легкий морозец не мог его отрезвить. Он заставил себя собраться с мыслями. Сегодня воскресенье, можно пойти к Соколовскому. Я ведь у него не был с весны...

Вернулся он поздно, с отвращением взглянул на мольберт и палитру, так в Москве после сильной выпивки глядел он на пустые бутылки, остатки еды, окурки. Он сразу лег. А утром, поглядев на холст, вышел из себя. Нечего сказать, постарался! Дерево-то! Держу пари, что редактор прослезится, - зелененькое, постриженное, самое что ни на есть оптимистическое. Изящные перистые облака. Даже скамеечку зачем-то приделал. Ага, это для отдыхающих - новатор производства Савченко любуется природой. Ведь не сядет он на гнилой пень. Можно, кстати, изобразить на скамейке Савченко и послать на выставку. Где же та серая ветла? Где осень?.. Удивляться, собственно говоря, нечему - набил руку на халтуре и вдруг захотелось этакого настоящего искусства. Глупо. Даже неприлично. Гулящая девица с припухшей физиономией исполняет арию Татьяны: "Но я другому отдана и буду век ему верна". Голос только неподходящий - всю ночь дула водку с пивом. Весной, когда я вытащил в парк Танечку, я,ей сказал, что у меня ничего нет за душой. В общем это факт. Интересно, что с Танечкой? Говорили, будто она вышла замуж или собирается. Наверно, в нее влюбился какой-нибудь мальчишка вроде Савченко... Что же, она не Офелия, да и Гамлеты у нас, насколько я знаю, не водятся.