Профессия: иностранец - Валерий Аграновский

Возвращаясь к рукописи, прежде всего вспомню добрым словом Бакланова, рискнувшего взять тяжкий вес с моей груди и толкнувшего вверх, напрямую обратившись в ведомство, а не к «родному» цензору: добился-таки визы в КГБ. Именно Гриша смело сработал, точно оценив общую политическую ситуацию в стране, начавшуюся «перестройку»: возразить ему никто не решился. Начался 87-й год. Публикация о миллионере Гордоне Лонгсдейле, английском сэре, оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой ласточкой, перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между запретами цензуры и живым интересом многочисленных читателей.

Первыми были и «огоньковцы», опубликовавшие отрывок повести, да еще с подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил у Бакланова право и возможность провести с «Профессией…» первую брачную ночь. В родном «Огоньке» дал отрывок (естественно, сославшись на любезное разрешение «Знамени»), назвав его «Анфас и профиль Конона Молодыя» (август 1988-й). Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма «Мертвый сезон»), а на второй впервые были представлены читателю три (чуть не сказал богатыря, хотя близок к истине) легендарных разведчика экстракласса: Рудольф Абель, Конон Молодый и… «их коллега» (по мысли редакции — человек, лицо которого «пока» нельзя открывать широкой публике, он действующий и находится сейчас в самом логове). Вот передо мной эти фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в Москве и работающий в аппарате госбезопасности. Изобретение «огоньковцев»: никто не знает какого-то «Ашота», зато контуры на фотографии дают материалу особый шарм: человек «там», мы его помним и за его судьбу опасаемся. Толпа за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой вылетел из бутылки.

Помню, сижу у замглавного Льва Гущина, входит Коротич: благодарю за достойный материал, Валерий (цитирую по памяти и по смыслу), вы хорошо сработали. (На людях мы были с главным на «вы», наедине на «ты»: Виталий и Валерий, так сложилось.) Вместе выходим из кабинета Льва, и в коридоре, хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не секрет? Я совершенно серьезно и тоже шепотом: полковник, но платят маловато, вот видишь, приходится подрабатывать халтурой, только никому не говори. Расходимся, Виталий уверен, что мы совершили выгодную сделку: удачно продали-купили государственную тайну. Через день: приветствую, господин полковник! — Здравия желаю, господин майор, а меня поздравь! — Ну да? — Вчера за публикацию в «Огоньке» представлен к генералу. — Прими поздравления, генерал! — Служу журналу!

Две «физии»: лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается, а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли будет ее знать и торговать ею, как иностранными презервативами: чужой тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате сотрудников «оттуда» человек… десять! Не лыком шиты. Я каждого в лицо знаю: раскусил. В качестве анекдота доложу читателю, что и Коротич посягнул на текст, желая поправить что-то пустяковое уже в гранках; я, конечно, не возразил, сделав скорбную физиономию, и заметил апропо: Виталий Алексеевич, вам придется звонить «им» в пресс-центр, вот телефончик. «Раскусивший» всех, звонить все же не решился, испытывая генетический страх перед гэбешниками и позабыв о новых временах с Горбачевым, идущим впереди со знаменем перестройки в руках.

Затем началось победное шествование повести по издательствам. Лидеры и сотрудники демократических журналов и газет вдруг, как зацепившись за что-то по дороге к публикации, вставали во фрунт: фантастика. Никогда прежде и никогда позже я не имел такой зеленой улицы, пока многочисленные редакторы публиковали «Профессию…». За шесть месяцев повесть вышла в восьми сборниках восьми издательств, отдельной книжечкой огоньковской библиотечки. Вскоре появилось, казалось бы, реальное предложение: делать сценарий. Режиссер (не буду называть фамилии, ни оправдаться он не может, ни обвинить кого-то не сумеет) имел неприятности: проявил инициативу с предложением и с идеей документально-художественного фильма. У нас как-то странно складывается судьба известных и справедливых крылатых выражений. «Инициатива наказуема», и ставят точку. Рано! Инициатива наказуема «исполнением»: вот теперь — точка. Предложил мне писать сценарий, где-то получил денежный аванс, взбаламутил спонсоров, потом из-за чего-то скис. Я даже не знаю истинных причин ухода в тень энергичной личности. Лег на дно. Возможно, здоровье? После его смерти уже ничего не узнаю.

Исключение составляет лишь главный «Знамени» Григорий Бакланов, пробивший брешь в гэбешных службах и ставший воистину отцом моей повести.

Теперь перейду к конкретным примерам дезинформации, невольным автором которых был ваш покорный слуга. Начну с элементарного: в повести я написал, что Конон Молодый родился, вырос в Москве на Русаковской улице в доме 2/1, в 61-й квартире пятиэтажки — прямо напротив кинотеатра «Шторм». Между тем, в этой квартире того же дома жила моя семья: мама, папа, старший Толя и младшенький я, а Конон Трофимович никогда там не был. Об этом не только мне известно, но и «ведомству», я уж не говорю о родственниках моего героя. Дотошная и хитроумная проверка, устроенная «спецкомиссией», с треском провалилась: то ли и комиссии вообще не было, либо перед ней стояла прямо противоположная задача (что я и говорил выше), зато в бдительности родных разведчика я убедился сразу, как только вышел «Огонек». Первым прислала мне письмо (а не жалобу в ведомство!) родная сестра Конона — Наталья Трофимовна Молодая. Я немедленно позвонил по номеру, указанном в письме, и услышал мягкий интеллигентный голос, обладателем которого была женщина, первым делом сказавшая, что искренно благодарна мне за повесть и за все доброе, сказанное о брате. Конечно, «вкрались ошибочки»: родился Конон и жил он не на Русаковской улице, а в Мертвом переулке, который потом был переименован в Островский. Вы еще написали, что его (и мои) родители были: мама — врач, отец — ученый. Нет, в этом нет ошибки: папа был химиком, а не «ученым». Я терпеливо выслушал, не перебивая, а когда кратко рассказал, что ни от кого я биографических сведений о Кононе официально не получал, даже от него самого не успел, а предположил, исходя из его манер и абриса героя, да еще «экземеновал» ведомство, Наталья Трофимовна, добрая душа, сразу все поняв, недоразумения «сняла» и мне все простила. Кстати, она еще поправила автора: годом рождения Конона я назвал в повести 1924-й, сделав примитивный подсчет; если в начале войны четырнадцатилетний Молодый (как я понял его) в качестве партизана попадает в руки абверовца (41-й минус 14) делает его рожденным в 1924; нет, поправляет меня сестра: Конон родился в 1922 году и попал к немцам в руки шестнадцатилетним. Досадная ошибка, но кто виноват (позвольте спросить), если я, не имея так называемого «допуска», был лишен права знакомиться с архивом госбезопасности, да еще в период тотальной секретности. Согласитесь со мной: то, что для родной сестры Молодыя казалось «досадной» ошибкой, то было на руку внешней разведке, и я даже не знаю кому еще: в какой сфере какого государства-ведомства — спецу ли в родной стране или в зарубежье, обывателю и там, и здесь? Вообще «блошками» (как неприятно мне говорить так об ошибках, имея в виду жизнь и судьбу легендарного человека), тем более что автор не намерен и никогда не желал случайно или специально заниматься дезинформацией кого-либо.

Не сомневаюсь в том, что читатель, прочитав мой «детектор правды» до самого конца и узнав все остальное, подумает про меня: автор, конечно, смелый человек или отменный фантазер, но зачем же до такой степени? Кому она была нужна, эта «деза»: читателю, американцам или англичанам, на гражданина которой (на бизнесмена-шпиона Винна) был обменен Конон Трофимович? И какой смысл в дезинформации, если повесть вышла в свет спустя пятнадцать лет после описанных в ней событий? Тут я, хоть ставьте меня к стене, ничего не пойму, да и сам никогда не узнаю: поднимаю руки вверх. Неужели на подобных папках архива, хранящихся в госбезопасности, стоит гриф: «хранить вечно»?

Не сумею отказываться от предположения: то ли в нашем пресс-центре посмеиваются надо мной, то ли серьезничают, оставляя в моей повести «огрехи» автора (вы еще узнаете потом, «какие»!), или уверены, что все они там лопухи, похожие на автора (а не наоборот?); может, все эти мелочи лабуда, точные данные о дате и месте рождения разведчика давно уже отработанный пар, которым сегодня даже сенокосилку не запустить? И уж совсем точно они уверены, что наш родной читатель не сумеет распознать, где автор говорит правду, где озорничает, где берет доверчивого читателя «на понт», а где допускает в документальной повести вольности в расчете на то, что до крошки слопают?