Тайна древнего замка - Эрик Вальц

– Конечно, – печально продолжила Элисия, вернувшись с небес на землю, – тут мог прятаться и кто-то другой. Но ни у кого не было такого мотива, как у Эстульфа. Он хотел стать графом и добился этого. Конечно, моя мама могла бы… Но я, несмотря ни на что, считаю, что она не знает об истинном характере Эстульфа и не подозревает, что он сотворил. А если она и знала о преступлении, то лишь выступала в роли молчаливой пособницы, но никак не убийцы. Я по-прежнему убеждена в том, что убийца – Эстульф.

Именно по этой причине я и предположил, что воспоминания Элисии о событиях ее детства – не случайность. Она хотела видеть в Эстульфе убийцу, и мне не в чем было ее упрекнуть. Она очень любила отца, а Эстульф не только занял его место рядом с матерью, но и трон, став правителем замка и графства. В каком-то смысле Элисия добилась своей цели. Теперь, когда обнаружилась потайная комната, мы не могли больше считать венгерскую девушку единственной возможной убийцей. Тень подозрения падала теперь и на Эстульфа с графиней.

Мне показалось тогда поразительным – и я до сих пор удивляюсь этому, даже когда пишу эти строки, – сколь дивная сила скрыта в нашей душе. Эта сила, о которой мы даже не подозреваем, снабжает нас именно теми средствами, которые подтвердят ход нашей мысли и оправдают наши действия. Элисия отчаянно хочет наказать Эстульфа и свою мать, и что-то в ней, та самая таинственная сила, становится ее проводником на этом пути. Я могу лишь молиться о том, чтобы проводник этот не завел Элисию в пропасть. И меня вместе с нею. Ибо что я делаю с тех пор, как узнал Элисию, как познал Элисию? Моя жизнь перевернулась. И сейчас все, что мне нужно, так это быть вместе с Элисией, сомневаясь во всем, что было прежде. Когда я с ней, морали больше не существует, а когда Элисии нет рядом, я думаю о нас, о нашей истории, наших разговорах, наших телах, о том, что происходит между нами, о том, как я вхожу в нее, о ее глазах в тот момент, когда я вхожу в нее, о том, как хотелось бы мне вновь и вновь видеть ее глаза в этот момент, о радости похоти, о радости запретного, о красоте греха, обо всем, что я осуждал совсем недавно, осуждал в прямом и переносном смысле слова. Я приговорил столько прелюбодеев, а теперь и сам предался этому греху. Я рискую многим. Очень многим. Возможно, всем. А хуже всего то, что большую часть времени меня это не волнует. Я забросил свое расследование. Мой писарь задумывается о том, что мы вообще делаем здесь. Эстульф и графиня тоже бросают на меня удивленные взгляды, будто задаваясь вопросом, а способен ли я вообще выполнить поставленную передо мной задачу. Только благодаря своей должности я не обязан оправдываться. Я перестал вкладывать всю душу в расследование, потому что я не могу думать ни о чем другом, кроме Элисии. Она сотрясла мое спокойное, размеренное и немного печальное существование, как сотрясает последний вдох тело умирающего.

Мне кажется, в моих записях звучит отчаяние, и я хотел бы сжечь эти листы, но они должны сохраниться, ибо это свидетельство того, что происходит сейчас в моей душе. Вообще все, что я записал за время пребывания в этом замке, можно назвать протоколом процесса, и я намеренно употребляю здесь слово «процесс» в его двойном значении и оставляю открытым вопрос о том, против кого этот процесс ведется.

Потайная комната внесла оживление в мое расследование. То, что именно Элисия помогла мне, меня радовало, ведь это радовало ее. Но к сладости успеха примешивалась и горечь. Здесь, в этой душной комнатке, мне стало плохо при мысли о том, что конец моего расследования уже близок. Возможно, именно поэтому я несколько недель и пальцем о палец не ударил. Мне не хочется, чтобы это расследование прекращалось. И вновь я думаю о той самой таинственной силе, которая влияет на нас сильнее, чем мы подозреваем. Каждый шаг вперед в этом расследовании – это шаг к вынесению приговора, и нет для меня в мире ничего ужаснее, ибо это приведет к моей разлуке с Элисией. И что-то еще проступало в этой странной мешанине чувств, что-то хуже горечи. Яд. Там проступал яд злых мыслей, неотступно преследовавших мою душу: «Какой приговор принесет наибольшую выгоду мне и Элисии?»

Мне больно писать это, но Бальдур стоит у меня на пути, и потому я никак не могу отделаться от мыслей о том, что будет, если это муж Элисии убил графа Агапета. Конечно, я не говорю о том, чтобы выдвинуть ему ложные обвинения. И все же это возможно. Если я вынесу такой приговор, Элисия будет свободна. Однако же, если Бальдура казнят как убийцу, графом останется Эстульф, а это станет тяжелым ударом для Элисии. Сможет ли она стать счастливой с викарием? Вынесет ли она то, что в замке хозяйничает ненавистный ей отчим, хотя это право было уготовано ей? Не поползут ли обо мне дурные слухи – мол, осудил мужа, чтобы заполучить вдовушку?

Но что, если я помогу Элисии достичь ее заветной цели – отдам Эстульфа палачу, а Бальдура оставлю графом в замке? Тогда Элисия месяц проживет счастливо, а потом будет горевать всю жизнь, ибо с местью – как с большинством браков: наступает момент, когда все свершится и все хорошее уже позади. Месть имеет значение лишь до тех пор, пока мы живем в ее предвкушении. Потом же остается лишь пустота. Может ли Элисия вообще представить себе жизнь без любви? Может ли тот, что любил когда-то, представить себе жизнь без любви?

Так что же будет наилучшим для меня и Элисии? Граф Бальдур или граф Эстульф? Графиня Клэр или графиня Элисия? Или Элисия проиграет при любом исходе?

Все эти вопросы кружили в моей голове, и я не мог избавиться от них, несмотря на то что за долгие годы службы я научился управлять своими мыслями.

На время мне удалось призвать себя к порядку и подчинить мои действия по поиску истины только разуму моему и служению Господу нашему. Но в этот самый момент мне показалось, что кто-то хочет направить меня на другой путь или просто посмеяться над моими попытками воззвать к своей совести, ибо Элисия сказала:

– Я жду ребенка, Мальвин. Твоего ребенка.

В это мгновение я как раз читал седьмое и последнее письмо – вернее, черновик ответа (он был написан другим почерком и весь исчеркан). Хотя я и наделен способностью заниматься несколькими делами одновременно, потребовалось какое-то время, чтобы я осознал смысл произнесенных ею слов.

Невозможно описать, что я испытал: словно величайшее счастье и величайшая боль на земле сплелись воедино.

Я ликовал. Я улыбался. Я подхватил Элисию на руки. Я поцеловал ее, коснулся ее живота, ее волос. Я был счастлив вновь стать отцом. Но в то же время я знал, что нет в замке места более подходящего для того, чтобы рассказать об этом, чем тайная комната.

Ребенок, которого Элисия назвала моим, никогда не будет носить мое имя. На то воля Божья.

Кара

Меня привели к Элисии. Она, улыбнувшись, сказала: «Ты свободна, я говорила с Мальвином, человеком, который сейчас вершит правосудие в замке, и я убедила его в том, что тебе нужно позволить свободно перемещаться в замке. Многое свидетельствует о том, что это не ты убила моего отца, и в моих глазах ты уже теперь невиновна. Ну, что скажешь? Ты можешь обещать мне и Мальвину, что не попытаешься убежать? Не бойся говорить со мною, Мальвин рассказал мне, что ты понимаешь наш язык. Я не держу на тебя зла за то, что ты принимала участие в нападениях твоего народа на наше королевство. И уж конечно, я не буду преследовать тебя за то, что ты поклоняешься своим богам. Вы еще уверуете в Христа, в этом я уверена».

Такой она предстала предо мною. Красивая, точно дикая роза. Непослушные кудри обрамляют раскрасневшиеся щеки. В глазах сияет гордость – она освободила меня, выступила против всех судий, всех мужчин, всего мира.

Я не ответила ей. И не потому, что боялась. Я разучилась говорить. Народ этого края и без того считал меня дикаркой, потому что я жила в лесу и в степи, а не в замке. Но там я говорила и смеялась. Только поселившись среди тех, кто мнит себя культурными, я стала молчать, словно дикий зверь, тот самый зверь, которого они видели во мне. Видели во мне и обращались со мной соответственно. Прошла уже неделя с моего так называемого освобождения, а я не могла произнести и слова. Я говорила лишь жестами, на языке моего детства. И я писала, выцарапывая слова на стенах моей темницы. Женщина, которая полагает, что освободила меня, предложила мне другие покои. Там было светлее, уютно потрескивали дрова в камине. Но я отказалась. Окна той комнаты вели не на восток, и там я оставалась бы без написанных мною слов. Уже половина стены покрыта ими.

Сказать мне, что я свободна, но лишь в пределах замка, это все равно что сказать птице, будто она свободна в клетке. Я не там, где должна быть. Я не могу пройти и шага без того, чтобы на меня не оглянулись. Кто-то боится меня, кому-то я отвратительна. Меня называют ведьмой, колдуньей, дикаркой. Кто-то отшатывается, увидев меня, кто-то бежит за мною. Кто-то начинает шептаться с соседом, прикрыв рот рукой, кто-то же говорит громко, так, чтобы я слышала, как именно они называют меня.