Причинное время - Лев Рубинштейн

Не знаю, есть ли специальные толковые словари, изданные для служебного пользования и разъясняющие, какие слова в каких значениях и, главное, в каких случаях следует употреблять. Или же следует действовать по наитию, по внутреннему патриотическому чутью, в соответствии с очередной спущенной сверху скрепой.

Впрочем, активно осуществляемая прямо на наших глазах практика словоупотребления позволяет нам самим сделать черновой набросок этого “Суверенного толкового словаря политических терминов”. Или хотя бы начать собирать для него “рабочие материалы”.

Так, например, легко понять, что законно и демократично избранные в одной соседней стране органы государственного управления следует именовать “фашистской хунтой”, из чего вполне логично вытекает, что чье-либо несогласие с подобным определением автоматически подпадает под закон о “реабилитации нацизма”. Пока понятно? Не очень? Мне тоже, честно говоря. Но это не моя и не ваша логика. Это их логика, а ее надо постараться все же понять или хотя бы обозначить ее приблизительные контуры — для облегчения работы грядущих исследователей. Ох, будет, будет что им исследовать! Даже завидно, если честно.

Но пойдем дальше.

Нетрудно также понять, что “полицейским произволом” или “карательными операциями” может называться только то, что осуществляется за границами нашего государства; внутри же могут быть только “законные действия по противодействию экстремизму и в защиту территориальной целостности”.

То, что на языке международного права всегда называлось “аннексией” (неприятное слово, согласен), не может так называться в контексте внешнеполитических проказ российского руководства. В этом контексте это следует именовать “восстановлением исторической справедливости” — так куда приятнее.

Также можно сделать вывод, что открыто ксенофобские и просто человеконенавистнические высказывания или даже поступки, резко диссонирующие с целым букетом статей никем пока не отмененного Уголовного кодекса, должны называться “проявлением патриотических чувств” и “защитой традиционных ценностей”, а, например, хоровое и — что самое ужасное — вполне добровольное пение национального гимна на главной площади столицы соседнего государства— “проявлением пещерного национализма” и “недружественным актом”.

Казалось бы: какие могут быть возражения против закона, преследующего попытки реабилитации нацизма? В некоторых цивилизованных странах тоже есть такие законы. Нормально.

Но и тут, как обычно, особенная стать и особь статья. Поэтому все будет зависеть, разумеется, ни от какого не от закона, не от его буквы и духа, а исключительно от его толкования и, соответственно, применения.

Ну, всякие внешние атрибуты, знаки и портреты — это понятно, это как раз легко. В стране с сильной и неистребимой традицией чисто языческого отношения к внешним атрибутам, знакам, символам, идолам, священным пням и прочим каменным бабам и деревянным болванам они часто служат заменой всего того, что за ними кроется.

Поэтому, например, патриотические инициативы отдельных групп молодежи по установлению этнического единообразия на некоторых отдельно взятых продовольственных рынках и овощебазах нашего отечества нацизмом никогда не назовут. Потому что какой же это нацизм? Ни одного портрета Гитлера никто не видел, а татуированные свастики на нежных юношеских торсах видны только в бане и военкомате.

А вот чахлые прогулки немощных стариков в некоторых городах стран Балтии (действительно, малосимпатичные) означают, разумеется, что там “нацизм поднимает голову”.

Любопытно, хотя и более или менее предсказуемо, как именно будет здесь применяться закон о “реабилитации”. Интересно, хотя и более или менее понятно, что они тут назначат “нацизмом”. Да и уже…

Что будет считаться реабилитацией? Публикация фотографии Молотова, жмущего руку Риббентропу?

Бестактное и русофобское по сути подчеркивание значения ленд-лиза? Упоминание об антигитлеровской коалиции, в которую входил СССР? Провокационные разговоры о роли союзников во Второй мировой войне? Да и сама война, кстати, — с чего это она “Вторая мировая”, если она “Великая Отечественная”? Это во всем мире она мировая, а у нас нет.

Все это придумано, конечно, не сегодня. И даже не вчера. Это давняя история и давняя традиция. Можно даже сказать, традиционная ценность. Самый яркий, запомнившийся нескольким поколениям образец — это про “наших разведчиков” и “иностранных шпионов”. Но не только. Государства, существовавшие на бабки ЦК КПСС и напиханные советским оружием, назывались “наши друзья”. А друзья, например, Америки назывались — как и теперь, между прочим, — “марионетками”.

В соответствии и с этим “суверенным” толковым словарем совершенно логичными выглядят рассуждения о том, что мировое сообщество (США и его марионетки) ведет разнузданную компанию против России, ведущей самостоятельную и, главное, эффективную внешнюю и внутреннюю политику, что, конечно же, встало поперек горла… ну, и так далее.

Кроме бинарной оппозиции “приятное — неприятное”, весьма важной для понимания многих явлений представляется оппозиция “наше — не наше”. Точнее говоря, представление, согласно которому все происходящее в мире происходит либо “за нас”, либо “против нас”. Объяснять, что в мире кроме “нас” происходит, вообще-то говоря, очень много всего важного, интересного, тревожного и насущного, довольно бессмысленно.

Такого рода болезненный эгоцентризм бывает свойственен детям. Но и не только. Некоторым взрослым тоже. Была, например, у нас во времена моего коммунального детства такая Вера Сергеевна, соседка. Она была уверена, что все вокруг непременно имело какое-то отношение непосредственно к ней. Например, она, помню, говорила: “Этот Славка с верхнего этажа нарочно заводит такую громкую музыку, чтобы я не смогла заснуть. Зачем? Ну как зачем? Это он завидует, что я купила новый ковер”.

Откуда бы этому ни о чем не подозревавшему Славке знать что-либо про ее новый ковер, да и про нее саму, никто ее даже не спрашивал. Да и зачем?

Метафора всмятку

Поверьте: ни за что не стал бы вступать на эту скользкую дорожку, от вековой заезженности отполированную до зеркального блеска. Никогда не стал бы даже на минутку заглядывать в это надышанное многими поколениями сангвинических пошляков пространство, где постоянно звучит гулкое эхо петушиного подросткового гогота. Этот радостный идиотский гогот всякий раз звучит в наших ушах, когда мы слышим что-либо шутейное, основанное на мерцании двух значений слова “яйца”. Впрочем, игровые манипуляции этим словом даже и в одном из его значений — понятно в каком — тоже воздуха не озонируют.

Ни за что бы не стал, честное слово.

Но кто-то из моих друзей зачем-то прислал мне ссылку на фейсбучные размышления одного современного писателя (довольно известного, кстати), в которых он, писатель, среди прочего сообщил, что склонен делить писателей на тех, кто “с яйцами”, и тех, кто без.

Понятно, что под “яйцами” в данном случае понимается не анатомическая деталь, присущая самцу Homo sapiens. Понятно, что в данном случае речь идет о метафоре. Причем о метафоре настолько затертой и стилистически скомпрометированной, что даже удивительно, что ее на голубом глазу берет на вооружение не кто-нибудь, а именно литератор, которому чувство слова, чувство языка и стиля вроде как положены по штату. Но нет. Яйца.

Когда про писателя или художника говорят: “Да, он глуповат, пошловат и агрессивно невежественен, но талантлив, черт!”, или: “Он, конечно, как человек— говно, но какие зато рассказы пишет!”, или: “Его книги умнее его”, я не очень это понимаю. Когда примерно такое же говорят про оперного певца, спортсмена, балерину, краснодеревщика или циркового атлета, жонглирующего гирями, я понимаю. А про писателя — нет.

Потому что искусства делятся на “исполнительские” и “авторские”.

Писатель — это автор. А стало быть, в любом своем публичном высказывании, в любом культурном или социальном жесте он выступает не только как частное лицо, но и как автор, несущий на себе дополнительный груз ответственности за слова, жесты и поступки.

Изобразительным даром далеко не исчерпывается все то, что в совокупности можно обозначить как “авторство”.

Писатель не только изготовитель складных текстов, он и изготовитель собственной биографии, творимой им в соавторстве с объективными или субъективными жизненными и историческими обстоятельствами.

Мне кажется неполным, неокончательным тот авторский текст — по крайней мере текст того автора, кто существует здесь и сейчас, кто не поставил еще последнюю точку в своей земной биографии, — тот текст, который выдернут из общего контекста социального или эстетического авторского поведения, то есть из всего того, что кратко можно обозначить словом “репутация”.