Свет в конце тоннеля - Эльдар Cмирнов

Но здесь могло не обойтись и без Энтони. Тарковский читал «Константу», и она ему понравилась. Энтони мог упомянуть, что взял достаточно много пессимистичных рассуждений у Джека, чтобы затем привести их к светлому началу. И самое главное, он мог сказать, что Джек восхищён этим светлым началом…

А теперь всё это было мертво. Нечего было и думать об этом.

«Как я мог поверить в эту утопическую сказку снова?»

Он раскаивался. Он был виноват перед этими людьми. Да, он выполнил обещание, данное Тарковскому, но ведь он мог сделать и больше!

А когда Москва была захвачена, и Тарковский ждал часа своей смерти, Джек взялся за оформление его убийства.

«Тарковского позорно вели к электрическому стулу сквозь огромную толпу русских, когда кто-то из их толпы помог ему бежать.»

«Кто-то в толпе русских помог Тарковскому бежать.»

«Русские помогли Тарковскому бежать.»

Побег Тарковского возродил у проигравших русских коммунистов веру, а у победившей в данном регионе стороны вызвал страх.

Спустя месяц напряжённого ожидания его труп был найден в Москве-реке.

«Русские зарубили Тарковского топором.»

«Почему именно русские? − думал Джек. — Откуда они взяли этих русских? Неужели они настолько тупы и безыдейны, чтобы в это верить?»

Тем не менее, вне коммунистического лагеря − в том числе и в странах, которые образовались после раздела России − больше не осталось ни людей, которые преданы коммунистическим идеалам, ни тех, кто боялся бы этих идеалов.

Коммунизм ещё бился на поле брани, но Россия… Она была безвозвратно потеряна. Больше не было России. Больше не было Тарковского… А Дарвин… Дарвин не одобрил бы коммунизм.

«Какие же вы все идиоты!»

43. ДИАГНОЗ

Тревога. Раскаяние. Ненависть. С каждым днём они делались всё больше и больше, пульсировали и скрипели, как кошки. В конце концов, головная боль стала просто невыносимой и пришлось вызвать доктора. Доктор стал настаивать на обследовании. У обследования был следующий вердикт:

− У вас рак головного мозга четвёртой стадии.

Изменилось ли качественно хоть что-то с усвоением этой информации? Нет, не изменилось. Всё те же жёлтые дни и поразительно частые вопросы по типу: «А собственно, зачем? с какой целью всё это было нужно?»

44. В ПРЕДДВЕРИИ КОНЦА

Вот так смотришь на старый револьвер, разглядываешь со всех сторон, любуешься. Берёшь одну пулю и кладёшь в барабан. Потом успокаиваешься. Сглатываешь слюну, если нужно. И, слушая сладкий лепет барабана, медленно прокручиваешь его, забываешь о пуле в гнезде, забываешь о жизни… А потом вспоминаешь и о пуле, и о гнезде, и о жизни, такой короткой… Вспоминаешь основные этапы своей жизни и думаешь: «А ведь я ни о чём не жалею.»

Это такая игра: ты берёшь револьвер и, отдаваясь воле Фортуны, стреляешь себе в голову. Вот так просто.

«ГОСПОДИ, КАК ЖЕ МНЕ БОЛЬНО!»

Нет и не может быть никаких сомнений, что ты нуждаешься в благе избавления, как в воде.

«А теперь возьми и нажми на курок.»

Так он и сделал. Ничего не произошло. Дрожащая рука. Дрожащий револьвер. Дрожащий человек на полу. Он так и не понял, в какую игру ему только что довелось сыграть.

45. ДИАЛОГИ

…Иногда мне кажется, что всё давным-давно кончено…

46. ЖЁЛТО-СЫРАЯ ТОСКА

Жёлто-сырые, чёрство-безобразные дни начались на Земле с одной заурядно-единственной целью − убить всё живое. Земля бы не справилась одна − ей требовалась помощь холодного брата-ветра, который бы мог сквозняком проникать в непрерывно бегающих, неизменно вопящих тварей и, парализуя их души, изничтожать тела.

Какие тяжёлые чувства сидели в груди: простое безмолвие, боязнь смерти и ложный порыв двигаться дальше сквозь колючие ветра, сквозь крамольные дожди и сквозь грядущие снега.

До чего же хотелось умереть − забыть всё это, как страшный сон и уснуть в мягкой, мокрой постели крепким, сладким сном…

Должно быть, в эти болезно-жёлтые дни самоубийцы не попадали в Ад. Должно быть, в такие дни снедающая душу тоска и засевшая в лёгких мокрота делали самоубийц не грешниками, а мучениками. Должно быть, поэтому Господь и реабилитировал души умерших именно осенью…

И всё же тревога Джека сидела очень тихо: было в этом тотальном умирании что-то успокоительное, что грело душу, несмотря на тот холод, которым так и веяло от смертных подвигов природы.

Покормив лебедей, Джек двинулся в дом. Ветер препятствовал ему. Но он шёл. Пришёл домой − а там всё так же, как и долгие годы. Он лёг на диван, апатичным хлопком включил телевизор и приготовился засыпать под его приятную непрерывную какофонию.

Но разве могла тревога утихнуть?

47. «И ВСЁ-ТАКИ…»

Этот великий человек, построивший величайшее в истории человечества государство, сумевший донести до людей гуманистическую идею и доказавший всему миру эффективность нового общественного строя, пал… Как и его государство, как и его идея, как и его доказательство − он был забыт, и только чья-то рука, так бережно хранившая все воспоминания о нём, положила на могильную плиту два цветка гвоздики…

Он ни в чём не виноват. Виноваты лишь люди, которым он доверял − эти твари…

«И одну из них он отпустил, помни об этом!»

Раскаянию Джека не было предела, и ему не нужно было напоминать об этом! Не нужно было его заставлять раскаиваться, ибо он уже много лет раскаивался, он всю жизнь раскаивался перед Богом! Раскаяние. Оно было до того естественно, что…

«Я бы убил себя прямо здесь и сейчас!»

Но он ушёл. Сквозь слёзы, коими небо так горько оплакивало этого великого человека, он ушёл с забытого кладбища.

Красная площадь. Огромная толпа людей. Томпсон разоблачает Тарковского. Он говорит о его грехах до того пылко, что в конце речи москвичи подбрасывают вверх кепки, кидают на трибуну цветы и аплодируют полчаса. Кто-то из москвичей стреляет в Томпсона. Томпсон падает. Убийца кидает на его тёплый труп цветы. Убийцу пытаются поймать. Все в шоке. На глазах у людей слёзы. Они ловят метателя цветов и без участия охраны забивают его до смерти. Паника.

Многомиллионная толпа. Каждая мразь, её составляющая, пытается разглядеть представление, плачет, бежит или − о ужас! − кричит.

Как они кричали! Как они выли! Как они бежали!.. Джек еле держался на ногах. В какой-то момент он потерял трость. Теперь он был стиснут грудой грязных потреблядских туш. Теперь ему оставалось только ждать и терпеть. Теперь ему оставалось только смириться и возгордиться, ведь