Ошейник Жеводанского зверя - Екатерина Лесина

В тот раз по возвращении мне пришлось соврать, что вид подобный имею, поскольку был пьян и свалился с лошади, заснул в придорожной канаве. Как же исказилось отцовское лицо, сколько брезгливости было на нем, сколько отвращения... но он ни слова не сказал.

А я не спросил его, куда подевался Антуан.

И хорошо, что не спросил.

Наступило Рождество, которое было печальным и вместе с тем радостным: на мессе я увидел Антуана. Он, стоявший за спиной де Моранжа, выглядел пусть и бледным, столь же худым, как и прежде, но, не считая этой худобы, вполне здоровым.

Мы кивнули друг другу, его взгляд остановился на моем лице, словно Антуан пытался что-то сказать, но не мог, и тотчас скользнул прочь, унося несказанное.

Я осторожно кивнул в ответ.

На большее мы оба тогда не осмелились.

Как это было?

Говорят, что первое убийство запоминается, что именно оно, случайное, меняет личность. Доктора твердят об удовольствии, психопатическом оргазме, который накладывает отпечаток на все другие оргазмы и заставляет искать запретных удовольствий.

Врут. В первый раз я не испытывал ничего, кроме отупляющего ужаса: неужели это сделал я? Помню вкус меди на языке и мокрые штаны, не от удовольствия, а от того, что просто обоссался, как мальчишка. Помню стыд. Помню, как волок тело, вздрагивая от малейшего шороха. Как шептал молитвы, все, которые вспомнил, мешая слова и имена святых заступников, которые совершенно точно не заступятся за убийцу.

И не помню одного – удовольствия.

Оно приходит после, как правило по ночам, крадется предрассветным часом, проскальзывает в сон, и вот уже не сон – реальность.

Камни-камни, жирная земля оврага, белые корни древесными костями, вода, которая ледяная, и кровь, еще теплая, сладкая. Первый раз случайно. Я не каннибал, не доктор Лектор, никто из иных, известных маньяков. Я тот, кого не существует.

Жеводанский Зверь.

Предопределенность судьбы, записки Пьера Шастеля в Стефином переводе. При первом прочтении – удивление, при десятом – понимание, что не было у нас с Тимкой шанса на другую жизнь. Не было и не будет. Так стоит ли метаться?

Но к убийству возвращаясь... да, я помню, как вел Йолю к бункеру, ночью вел – до вечера он просидел в моей квартире, запершись в ванной, плача и отмываясь, точно вода способна была вернуть ему прежнюю невинность души и тела. Ни черта. От него все равно пахло кровью, тогда я еще не знал этого запаха, но, уловив, влюбился, мне хотелось вываляться в нем, как валяются собаки в дохлых воронах, дурея от аромата.

А Йоля его спускал в водопроводные трубы. Глупец.

Он верил мне до последнего, а я до последнего верил, что убивать легко. Камень. Йолин крутой затылок с черными вихорками волос, столкновение, хруст, падение. Он не умер сразу, он пытался ползти и говорить. А я не слушал. Я смотрел ему в глаза и пытался не сойти с ума от страха.

Я убил человека.

Я придумал, как это сделать, и сделал.

Меня не поймают.

Я волок тело в карьер, орудовал лопатой, сооружая могилу, укладывал труп и засыпал землей. А Тимур, сволочь Тимур, плакал, как будто не было иного времени.

– Он же другом твоим был!

– И твоим тоже, – огрызнулся я, смахивая пот. Лихорадило. – Он Таньку убил. И это справедливо.

На следующий день пришли менты, искали не меня – Йолю. Как свидетеля по делу об убийстве Татьяны Красавиной, а после, узнав о том, что Йоля был, одолжил денег и ночью убежал, якобы желая начать самостоятельную жизнь вдали от матери, и как подозреваемого.

Та следовательша могла бы докопаться до истины, она до последнего колебалась, пытаясь понять, можно мне верить или нет. Мне нельзя. Тимуру можно. Тогда он помогал мне, а я искренне верил, что Йолина смерть будет единственной.

Мы оба ошиблись.

Старое дело выглядело как многие старые дела – пыльным и грязным. От него пахло архивом и мышами, которых, понятное дело, в архивах травили, но то ли отрава не помогала, то ли ее больше крали, чем рассыпали, то ли Никитино воображение рисовало несуществующих мышей, но прикасаться к папке было неприятно. Шкура опять зудом зашлась.

Шкура требовала прикоснуться.

Завязки с затянутым насмерть узлом, россыпь желтоватых бумаг, пробитых, но неподшитых, страницы разлетаются, страницы не желают быть прочитанными, они тщательно хранят тайны в слепой печати полустертых букв. А буквы утверждают, будто ничего интересного не произошло.

Протокол, еще протокол, и к нему парочку. Экспертиза. Заключение. Сомнений нет, именно Бархман Йоэль Нахумович убил гражданку Красавину. Мальчишка крепко наследил. Так что ошибалась старуха, ратуя за невиновность сына. Виновен. Вопрос только в чем. Если Никита правильно понял, то речь шла об убийстве по неосторожности. Что ж, случается. Вот только убийцу до сих пор не нашли...

Почему?

Вариант первый. Йоэль Нахумович оказался достаточно умен, чтобы не просто уехать из города, но сменить имя, фамилию, все документы, переписать биографию, раз и навсегда покончив с собою прежним. Сомнительный вариант. Был бы таким умным, оставил бы меньше следов.

Вариант второй. Убивал не он, а кто-то третий, сфабриковавший улики и повесивший преступление на Йоэля. Реально?

Никита еще раз пересмотрел отчеты, с сожалением вычеркнув и этот вариант. Нереально. Можно сфабриковать одну деталь, две, три, но не два десятка мелких и поддерживающих друг друга в создании единой картины преступления.

Оставался последний вариант. Третий был. Третий смотрел. Третий отомстил за девушку, отправив Бархмана следом. Возможно, что и сам Йоэль, угрызениями совести движимый, руки на себя наложил, а третий просто прибрал тело, но то самое внутреннее «я», никогда не ошибавшееся прежде, подсовывало иную интерпретацию.

Убили убийцу. Не месть, но правосудие, однако поскольку это правосудие входило в противоречие с существовавшим, тело спрятали, тем самым обрубив концы. И выглядеть все стало логично: убил, испугался, сбежал.

Эта часть мозаики сложилась. Оставалось проверить.

– Да? – Дверь открыла сухонькая женщина в алых спортивных штанах с лампасами. – Это вы звонили? Проходите. Я сейчас. Пару минут.

Под жестким светом дневных ламп стало видно, что женщина немолода: рыжие волосы у корней пробивали белизной, глаза выцвели, лицо пестрело морщинами, но меж тем настоящая старость, с болью, древностью тела, существовала где-то вовне.

Екатерина Михайловна Авдотюшкина, некогда следователь УГРО, по-прежнему была молода душой и энергична. Она с легкостью повторяла сложные движения за подтянутой смуглой девицей с экрана.

Раз-два. Ноги на ширине плеч. Три-четыре. Наклоны влево. Наклоны вправо. Улыбаемся. Дышим.

Раз-два-три-четыре. Быстрее. Еще быстрее.

– Знаете, – она говорила сквозь сжатые зубы, чтобы не сбивать дыхание. – Я помню. Дело. Вы позвонили. И сразу. Бархман. Скрипач. Маменькин сынок. Убийца. Не сходится.

– Полагаете, что не он убил? – Никита отвернулся, почему-то ему было неловко подсматривать за чужой жизнью.

– Он. Убил точно он. Сбежать не мог. Погодите.

Девица на экране зашла на финальный комплекс упражнений. И Екатерина Михайловна с нею. Спустя минут десять пили чай, точнее, пил Никита, а хозяйка квартиры расхаживала по комнате, остывая.

– Понимаете, в том, что убил он, сомнений не возникло вообще. Обычная история, мальчик-девочка и любовь. У души одни потребности, у тела другие. Но воспитание осуждает потребности тела, настаивая на том, что они неприличны. В результате конфликт.

Чай зеленый, с кусочками фруктов, а к нему джем на фруктозе и хлеб из твердых сортов пшеницы с отрубями. Екатерина Михайловна свято блюдет заветы диетологов.

Екатерина Михайловна борется со старостью и, глядя на нее, понимаешь – побеждает.

– Когда дело доходит до постели, конфликт обостряется. И вот девочка уже передумала, а мальчик остановиться не может. Ссора. Возможно насилие. Не потому, что он сволочь и гад, но потому, что не в состоянии с собой справиться. Отвратительная ситуация. Нет виноватых, как нет невинных.

Она остановилась у окна, перед рядом горшков – одинаковые, стильные, выстроенные по линейке – и отщипнула желтый листик с герани.

– Сколько я таких на своем веку повидала... Ладно, сомнений в том, что Бархман убил Красавину, у меня не возникло. Мать его – другое дело, но матери вообще редко верят в виновность детей. Честно говоря, некоторое время я подозревала ее. Ну не мог он сбежать сам! Не тот типаж. Отца нет, всю жизнь при юбке, всю жизнь опекаемый. Самостоятельно ни постирать, ни приготовить, не говоря уже о том, чтобы заработать на жизнь. Кому он нужен, скрипач-недоучка?

Никита согласился: никому, кроме обожающей матери.

– Плюс все свидетели в один голос твердят, что мать свою он любил искренне. А раз так – не бросил бы, зашел бы попрощаться, позвонил бы, написал бы... сделал бы хоть что-то! Он же ничего. Исчез! Раз – и растворился! Мне говорят, Катька, не переживай, страна огромная, уехал куда-нибудь в Сочи или Казахстан, в Москву или Питер. Затерялся в толпе.