Игра в прятки - Клэр Сэмбрук

— И вот еще что, дружище, — добавил он. — Давай-ка поговорим как мужчина с мужчиной. Я никогда не надеваю сегодня вчерашние трусы и футболку. Все, что надевается прямо на тело, — вечером в стирку. Душ утром и вечером. Тренировка была? Сразу в душ. Спортивная одежда? В стирку. Все до последней мелочи. Не хватало сунуть в шкаф, чтобы все вещи потом провоняли. Некоторые мужчины считают себя мачо, если от них за версту потом несет, но знаешь что?..

Может, Отис все-таки педик?

— Женщины таких терпеть не могут.

Мы подошли к нашему дому, Отис открыл ворота.

— Кстати, Гарри, а эта ваша учительница… как ее… мисс Шик?

Я вспомнил нашу мисс Супер, ее блестящие глаза; вспомнил, что ей нравятся мужчины, которые плачут. Потом подумал об Отисе, его тайне, его волшебной власти над женщинами. Подумал о Джоан, которая, должно быть, как раз сейчас жарила для нас курицу.

— У нее усы растут, Отис. И коленки скрипят.

— Что?

— А почему ты спросил об учительнице?

— Хотел предложить вашей мисс Блеск привести вас к нам на экскурсию. В пожарную часть. Как считаешь, идея неплохая?

— Ее зовут Эмануэла Баличано, а мы прозвали мисс Супер. Клевая идея, Отис!

Отис и Джоан решили серьезно надо мной поработать. Они этого не сказали, но я и сам понял. Смотреть видик с Отисом мне нравилось больше всего. Лучшие боксерские поединки. Али и прочие. Ну и конечно, всякие фильмы. А еще мы смотрели «Тотнэм» вживую, на стадионе. Сол Кэмпбел был великолепен! Самое трудное было есть рыбу и отжиматься, чего я терпеть не могу. Зато Кэмпбел, если верить Отису, только и делает, что ест рыбу и отжимается.

Отис решил разобраться, что у меня за проблемы с футболом. Мы пошли в парк, чтобы немного погонять мяч.

Минуты через две он сказал:

— Ты не можешь бить прямо по мячу. Бьешь в сторону.

— Знаю.

— Я еще не закончил. Когда тебе купили эти ботинки?

— Не помню. Еще до… ну ты понимаешь.

— Значит, давно?

Я не хотел вспоминать то время, до того как…

— Скажи, если будет больно.

Он надавил мне на носки.

— Ой! Что за черт, Отис!

— Следи за языком, Гарри. Ботинки тебе малы, дружище, вот ты и бьешь в сторону.

Короче, они купили мне новые кроссовки, и мы с Отисом поработали над техникой. Мне казалось, Отис и Джоан могут все исправить и уладить.

— Джоан, как по-твоему, они стали такие, как раньше?

Я представил, как мама с папой выскочат из машины и побегут в дом с целой кучей подарков для меня. И больше никакой тяжести.

Джоан перестала крошить лук, вытерла руки.

— Не стоит ожидать слишком многого, Гарри. Иногда горе сближает людей, иногда разделяет их. У них были всего лишь небольшие каникулы.

— Но ведь постепенно они забудут… об этом.

Она села, подвинула стул поближе. Если бы я протянул руку, то мог бы дотронуться до ее огромного живота. Джоан притихла. Все взрослые так делают, если хотят сказать тебе что-то ужасное.

Блестящий от воды Отис, в одном полотенце на бедрах, с хохотом ввалился на кухню, глянул на нас и тут же попятился за дверь, оставив на полу мокрые следы, а в воздухе — кокосовый запах той штуки, которой он поливал волосы, когда купался.

— Гарри, они никогда об этом не забудут, — сказала Джоан.

Волосы Отиса после душа закручивались в тугие завитки, а на ощупь казались сухими.

— Гарри, — выдохнула Джоан печально и так тихо, вроде сама себя боялась услышать. — То, что я говорю, очень важно. Они никогда об этом не забудут. Никогда, понимаешь?

Я смотрел, как высыхали и исчезали следы Отиса.

— И ты не забудешь, Гарри. И мы. Мы все потеряли Дэниэла, и нам этого никогда не забыть.

Темная ночь, мокрый асфальт, рев мотора, запах бензина во рту. Я совсем старый. Мне лет сорок, не меньше. Я мчусь в машине, мечтаю разбиться, но не разбиваюсь. Машина все едет и едет.

— Потом будет не так тяжело, — продолжала Джоан. — Боль утихнет. Будет возвращаться все реже.

Она взяла мою руку. От нее пахло луком.

— Боль не уйдет совсем. Она всегда будет частью нас. Частью тебя, Гарри. Ощущение вины уйдет, но боль останется как часть твоей жизни, Гарри.

Она показывала мне выход. Другой. Мне совсем не нужно было разбиваться. Но я не понял. Не все, по крайней мере. И не тогда.

— Но разве мы не можем, Джоан… Разве не должны…

— Делать что-нибудь?

— Да! Да!

— Гарри, мы уже делаем. Мы уже начали.

— Начали что?

— Гарри, мальчик мой, мы учимся справляться с болью, жить с ней. Вот она, наша миссия сейчас. Научиться жить с болью.

Я посмотрел на следы Отиса. Остались только кругляши от пяток. Но кокосом пахло сильно.

— Джоан, ты все еще плачешь из-за Дэниэла?

— Каждый день, Гарри, каждый день.

Как будто в доказательство на ресницах у нее повисли слезинки. Потом упали и поползли по щекам.

— Ты не думаешь, что он вернется?

— Нет, мой мальчик, не думаю.

Мы сидели так до тех пор, пока следы Отиса совсем не испарились с пола.

— Джоан, а я часто вижу Дэниэла, — прошептал я.

— Что, Гарри?

— Я вижу Дэниэла. То есть не его самого, а мальчиков и даже девочек, похожих на него. Везде вижу. А иногда и взрослых с ним путаю. Посмотрю хорошенько — и понимаю, что это не он.

Я не хотел ее напугать, но когда начал, то уже не смог остановиться.

— Я его везде и во всем вижу, Джоан. Бывает, даже не в людях, а в вещах. Вчера, например, я видел, как он прячется за стеной у церкви. А оказалось… — Я проглотил слезы. — Оказалось, это не он, а мусорный мешок.

— Да, — сказала она, будто я только что вовсе не признался ей, что я такой же сумасшедший, как мама. — Так бывает, мой мальчик. Мы постоянно ищем Дэниэла. Где-то в глубине наших сердец живет надежда. Мы всегда будем его искать.

— Ты тоже видишь его?

— Конечно, милый. И мама, и папа, и Отис. Все мы. Все. Со всеми людьми, потерявшими кого-то любимого, такое случается.

— Со всеми людьми? Правда? Со всеми людьми?

Даже в Италии, Японии, Пакистане и неведомом Ваккату такие же мальчики, как и я, ищут Дэниэла, которого они потеряли? Видят его там, где его нет?

Мне стало легче. Все-таки я был не одинок. Ощущение приятное, как если бы я играл в национальной сборной по футболу. Или ел рыбу вместе с Солом. Или как если бы все стали боксерами — я, папа, Отис и Мохаммед Али.

Джоан вытерла мне слезы луковой рукой. Потом вдруг лицо ее осветилось, она схватила мою руку и задрала на себе свитер.

— Чувствуешь? — Она приложила мою руку к животу. — Чувствуешь, как брыкается?

Ну слышу. И что с того?

— Ничего не чувствую.

— Нажми сильнее. Не бойся, ему не больно. Расслабь руку, прижми сильнее.

Могу, конечно, если уж ей это так важно. Лишь бы не дотронуться до ее сисек.

Я ничего не чувствовал. Абсолютно ничего. И вдруг быстрый толчок, робкий, но настоящий. Так дергается удочка, если рыба клюнула на приманку. Я рассмеялся. Во весь голос.

— Это твой двоюродный братик или сестричка, — сказала Джоан, и я ей поверил.

Мама, папа и я

29

— А вы разговариваете обо мне?

— Конечно, сынок.

— А что вы говорите?

Я лежал на кровати мамы и папы, подсунув под спину подушки, сцепив руки за головой и свесив ноги с края кровати. Я смотрел, как мама красится перед зеркалом. Раньше мне нравилось за ней наблюдать. И теперь опять стало нравиться. Она снова красилась долго и старательно.

— Так что вы обо мне говорите, мам?

Мама постриглась. Новая прическа ей очень шла. Волосы, правда, уже не блестели, как раньше, и седины стало много. Сказать ей, что я могу выдернуть седые волосы? Пожалуй, не стоит.

— Даже не знаю, — протянула мама. — Много всего хорошего. — Она вдела сережку в ухо и сморщила нос. Я тоже сморщил нос. Мама покрутила сережку в ухе.

— А все-таки, мам?

Хорошо бы мама с папой сказали психологу, что я самый лучший сын на свете, что я жив и здоров, что я с ними и что именно я даю им силы и желание жить. С тех пор как они вернулись из Шотландии, они ходили к этой женщине-психологу каждую неделю и целый час говорили, говорили, говорили. Даже без перерыва на чай с печеньем. Я уж не помню, сколько недель прошло с тех пор. В школе началось и закончилось полугодие. Долгими-долгими часами они сидели и разговаривали. Тысячи и тысячи минут длились их беседы. О чем они могли говорить все это время, если не обо мне?

— Мы говорили о том, как все это повлияло на тебя, — только и сказала мама.

Ресничка прилипла к ее щеке. Мама наклонилась поближе к зеркалу, сняла ресницу. Ее брови, теперь уже не черные, а слегка серебристые, сошлись над переносицей. Я видел ее грудь, не такую круглую, как раньше, с морщинками.

— И что?

— Что, милый? — Она улыбнулась мне в зеркало, открыла тушь, вынула кисточку — чпок! — и быстрыми, резкими мазками нанесла ее на ресницы.