По обе стороны утопии. Контексты творчества А.Платонова - Ханс Гюнтер

О превосходстве животного идет речь в стихотворении Хлебникова о Конецарстве из цикла «Война в мышеловке»,

где конь звероокий с волной белоснежнойСтоит, как судья у помоста,И дышло везут колесницы тележнойДроби преступные, со ста.<…>Мы стали лучше и небесней,Когда доверились коням.О, люди! Так разрешите вас назвать![413]

А в поэме «Ладомир» звучит утопическая надежда на освобождение и очеловечение животных в будущей жизни:

И идут люди, и идут звери      На богороды современниц.      Я вижу конские свободы      и равноправие коров[414].

Известные стихи Маяковского «Хорошее отношение к лошадям» (1918) построены на идентификации человека с животным.

И какая-то общаяЗвериная тоскаПлеща вылилась из меняИ расплылась в шелесте.«Лошадь, не надо.Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше?Деточка, все мы немножко лошади, каждый                              из нас по-своему лошадь»[415].

Мотив умирающей лошади находим также в стихотворении Б. Брехта, в котором рассказывается из лошадиной перспективы о том, как голодные люди бросаются на нее, чтобы отрезать от ее костей кусок мяса[416]. Немецкий поэт, однако, дает этой теме характерный для его мировоззрения поворот. Поскольку голод побуждает людей на столь бессердечный поступок, Брехт требует создать такие условия, в которых не господствовал бы социальный голод. В совсем ином ракурсе — правда, без утешающей социальной перспективы — подобный эпизод дан у Хлебникова: «Умирающий конь, покрытый рогожей, собрал толпу. Зрелище смерти, что собирает мошек, всегда прекрасно и гневно»[417].

Видное место в этой связи занимает поэзия Николая Заболоцкого, в которой акцентируется противоречие между духовным богатством животного мира и его грустной жизнью на службе человека. В творчестве поэта особенно подчеркнуты страдания лошадей. В стихотворении «Лицо коня» (1926) читаем:

Лицо коня прекрасней и умней.Он слышит говор листьев и камней.Внимательный! Он знает крик звериныйИ в ветхой роще рокот соловьиный.И зная все, кому расскажет онСвои чудесные виденья?<…>И если б человек увиделЛицо волшебное коня,Он вырвал бы язык бессильный свойИ отдал бы коню. Поистине достоинИметь язык волшебный конь![418]

Но поскольку у коня нет языка, его горе остается незамеченным, и на другой день человек заставляет его работать для себя[419]:

И лошадь в клетке из оглобель,Повозку крытую влача,Глядит покорными глазамиВ таинственный и неподвижный мир[420].

Отсутствие человеческого языка у животных является схожим мотивом у Заболоцкого и Платонова. У обоих немота животных компенсируется подчеркнутой выразительностью лица и в особенности глаз. Зато есть язык, на котором животные общаются между собой. В поэме «Торжество земледелия» (1929–1930) они сами ведут «свободный разговор» об их страданиях. В «Лошадином институте» занимаются квалификацией животных, о чем свидетельствует пример осла, слывущего самым глупым из животных:

Осел, товарищем ведом.Приходит, голоден и хром,Его, как мальчика, питают,Ума растенье развивают[421].

Поэма кончается утопической картиной Золотого века без насилия человека над природой. Освобожденные от тяжелого, рабского труда люди и животные, включая образумившегося осла, прославляют победу плодородия:

В хлеву свободу пел осел,Достигнув полного ума[422].

Разные мотивы, соотнесенные с возвышением животного начала, широко распространены и в изобразительном искусстве немецкого экспрессионизма. Прославившийся своими многочисленными изображениями животных Франц Марк противопоставляет антропоцентричному взгляду на мир требование «анимализации искусства», задаваясь вопросом: «Существует ли для художника более загадочная идея, чем представление о том, как природа отражается в глазах животного? Как лошадь или орел, серна или собака видят мир?»[423]

Художнику кажется, что надо показать лес или лошадь не через человеческие глаза, а так, «как они есть на самом деле»[424]. Подобные мысли характерны и для русского художника Павла Филонова: «Так зверю, наверно, человек кажется совсем не таким, как нам. Зверь, нарисовавший человека, очень бы удивил нас. Никакие детские и дикарские рисунки не дали бы, по идее, подобного»[425].

В своем творчестве, однако, Филонов подходит к этому вопросу совсем по-иному, чем Франц Марк. В отличие от немецкого художника, который изображает идеализированных коней и серн на фоне природы как воплощение высшей духовности, Филонов ставит своих зверей в тесную связь с обществом и городской цивилизацией. Ковтун акцентирует человечность животных у Филонова, цитируя стихи Хлебникова:

Я со стены письма ФилоноваСмотрю, как конь усталый, до конца.И много муки в письме у оного,В глазах у конского лица[426].

В связи с этим Ковтун подчеркивает «антропоморфизм конских голов и, напротив, сближение с обликом животного лица человека»[427]. Для Филонова — как и для Платонова — характерен интерес к эволюции жизни на земле и к взаимодействию органических и неорганических форм. Филонов был знаком с биологическим монизмом немецкого философа Эрнста Хекеля, стремившегося к примирению религии и науки[428]. Концепция мира как однородного континуума и связанная с ней отмена иерархического расчленения мира у Филонова[429] во многом похожи на платоновское представление о градуальных переходах между состояниями вещества, о которых речь шла в начале нашей статьи. Такая модель мира открывает большие возможности в области взаимоотношений между человеком и животным, включая утопическую мысль об их родстве и будущей братской жизни на земле[430].

Какое место занимает Андрей Платонов по отношению к излагаемой нами в сжатой форме традиции изображения животных? Какие типы репрезентации отношения человека и животного присутствуют в его творчестве? Особое антропоморфное восприятие животных у Платонова, как известно, связано с детским возрастом[431]. Сам писатель обращает внимание на дружескую близость ребенка и животного, когда он пишет, что «ребенок — это человек вначале, т. е. животное»[432]. Поэтому антропоморфность животных сильно выражена в его детских рассказах. То, что эти рассказы написаны не только для детей, выясняется, например, из раннего рассказа «Волчок» (1920). В глазах мальчика любимая собака Волчок и внешне и внутренне похожа на человека. У нее не только кроткие человечьи глаза и «не собачья, почти человеческая круглая задумчивая голова»[433], но и сны у собаки и у мальчика бывают схожи. Мальчик Волчка за собаку не считает, и за то собака полюбила мальчика, причем чувства собаки Платонов уподобляет родительским.

В рассказе «Корова» мальчик Вася глубоко сочувствует корове, потерявшей своего теленка в железнодорожной аварии[434]. Ее тоска по «сыну» передается глазами мальчика. Он понимает ее тяжкое горе, «которое было безысходным и могло только увеличиваться, потому что свое горе она не умела в себе утешить ни словом, ни сознанием, ни другом, ни развлечением, как это может делать человек», и он наблюдает, как корова «глядела во тьму большими налитыми глазами и не могла ими заплакать, чтобы обессилить себя в горе»[435].

Но и вне детской перспективы антропоморфные животные занимают видное место в прозе Платонова. Особо ярким примером может служить повесть «Джан»[436], в которой люди и животные одинаково страдают и умирают от суровых условий беспощадной природы. В повести страдания животных, которые проявляются на немом языке выражения глаз, представлены даже ярче, чем у людей. Грусть и боль животных усугублены тем, что они лишены способности плакать. Верблюд, умирающий от недостатка воды и пищи, «глядел черными глазами, как умный грустный человек» и закрыл глаза, «потому что не знал, как нужно плакать»[437]. Тем же недостатком герой повести пытается объяснить жестокость хищных птиц: «Они не могут плакать, чтобы в слезах и истощении сердца находить себе утешение и прощение врагу. Они действуют, желая утомить свое страдание в борьбе, внутри мертвого тела врага или в собственной гибели» (187).