Яд и мед (сборник) - Юрий Буйда

– Прощайте, Николай Николаевич, – сказал Евгений Николаевич, пряча улыбку.

Старик надел цилиндр и двинулся твердой походкой в темноту, сгущавшуюся над набережной, над морем, которое лежало спокойно, блистая лунным светом от края до края…

Новый Дон Жуан

Глядя на роскошный автомобиль с открытым верхом, он вспомнил строчку из Северянина: «В ландо моторном, в ландо шикарном», поморщился, отодвинул плечом фотографа и выстрелил в невзрачного мужчину, крайнего справа, а потом быстро разрядил обойму, стреляя справа налево, не целясь, по пуле каждому – охраннику, секретарю с зеленым бархатным портфелем в руках, мадам Волошиной, господину Волошину, шоферу, а из второго пистолета трижды выстрелил в полицейских, бежавших к машине, двое упали, итого восемь трупов, и бросился в переулок, влетел в подворотню, достал из мусорного бака сверток, сменил канотье на кепку, надел долгополый плащ, двором добежал до бульвара Монпарнас, поймал такси, вышел на набережной, сел за столик под маркизой, заказал абсент и кофе, развернул утренннюю газету, в которой сообщалось о прибытии в Париж важного советского эмиссара Волошина, залпом выпил абсент, пригубил кофе, закурил, глядя на всклокоченного юношу за соседним столиком, который читал де Сада, вспомнил: «все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель», зевнул, расплатился и, сунув руки в карманы, неторопливо зашагал по набережной Монтебелло, не обращая внимания на дождь…

Дождавшись вечерних газет, в которых сообщалось о смерти Волошина, его свиты, случайного прохожего и двоих полицейских, он взял машину в гараже старика Лароша и направился на юго-запад, держа путь в Мёдон. Через полчаса он свернул на дорогу, ведущую к старому парку, в глубине которого темнело громоздкое здание с десятком высоких труб на черепичных крышах. Оставив автомобиль у заброшенной оранжереи, отпер своим ключом боковую дверь, поднялся на второй этаж, включил аляповатый торшер, опустил шторы, сбросил плащ, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, услыхал звук открывающейся двери и проговорил, не оборачиваясь: «Милая, я чертовски голоден, но сначала хочу принять ванну», стараясь, чтобы в голосе не было и тени раздражения.

Валери прижалась к его спине всем своим пышным телом, прошептала:

– На ужин будет утка, Серж. Un petit canard boiteux.

И вышла, тяжело припадая на правую ногу.

Они жили вместе почти пять месяцев, но Валери по-прежнему вечерами предпочитала приглушенный свет, бесформенные одеяния, распущенные волосы до плеч, очки с темно-зелеными стеклами и шляпки с вуалью. Она была не только хромоножкой, но и вообще уродливой женщиной – без шеи, без талии, с искривленным позвоночником, короткими толстыми ногами, с россыпью родинок на левой щеке, косящим правым глазом и с маленьким ртом, заставлявшим врачей подозревать микростомию. Но ее маленькие детские руки были прекрасны, поэтому Валери всегда носила платья с короткими рукавами и любила в самый неподходящий момент вдруг снять перчатки, чтобы ослепить окружающих красотой своих тонких длинных пальцев.

Барон д’Аррас, ее отец, позаботился о том, чтобы дочь получила прекрасное домашнее образование и никогда не нуждалась в деньгах. После его смерти заботу о Валери взяли на себя решительная мадам де ла Винь, рыжая Марион, любовница барона, и тихоня Поль, бывший полицейский, отлично разбиравшийся в людях и имевший безупречный нюх на охотников за богатыми наследницами и женщин с шаткими нравственными убеждениями.

Шестнадцатилетняя Валери была свободна в своих расходах, но тратила деньги главным образом на книги, очки и картины непризнанных гениев с площади Тертр.

Она почти не выходила из дома, боясь насмешек, но иногда пересиливала страх и появлялась в людных местах в сопровождении Марион. Однажды в саду Тюильри компания повес во главе с сыном резинового фабриканта-миллионера принялась издеваться над девушкой. Рыжая Марион с гневом обрушилась на юнцов, но ее грозный вид только насмешил их. С соседней скамейки поднялся мужчина с альбомом для рисования в руках. Он вежливо поинтересовался, не желают ли молодые люди извиниться перед Валери, а когда те издевательски-вежливо ответили отказом, положил альбом на скамейку, достал из кармана автоматический пистолет и расстрелял компанию, не оставив ни одного в живых. На лице его не дрогнул ни один мускул, когда он, спрятав пистолет, приподнял шляпу, извинился перед дамами и неспешной походкой удалился. В воротах сада его попытались задержать двое полицейских – мужчина не моргнув глазом застрелил обоих и скрылся в уличной толпе.

Мадам де ла Винь завладела альбомом, который храбрец впопыхах оставил на скамейке. На одном из листов уверенным карандашом были запечатлены руки Валери, на другом – ее лицо, скорее трагическое, чем некрасивое. Художник явно не пытался приукрасить образ Валери, более того, он проявил безжалостность, не упустив ни одной мучительной детали, подчеркивавшей ее безобразие, но странным образом девушка на рисунке казалась не только беззащитной, но и трогательной, и обаятельной.

Тем же вечером Валери обнаружила незнакомца в своей спальне. Она не стала выяснять, как он проник в дом, а он не стал тратить время на пошлые объяснения – просто овладел ею, облизал языком с головы до пят, а потом овладел. В ту ночь Валери поняла наконец, что означает выражение «всецело принадлежать», которое встречалось ей в книгах: отныне она всецело принадлежала Сержу, который ни разу не солгал, называя ее красавицей и любимой, но при этом трахал ее с таким неистовством, какое расходуют только на красавиц и любимых.

Утром рыжая Марион, как обычно, принесла Валери кофе в постель, и тогда-то Серж и сказал, что вообще-то пришел за альбомом, но столкнулся с непредвиденными обстоятельствами.

Мадам де ла Винь ценила мужчин с чувством юмора и обрадовалась тому, что ее подопечная, которая запрещала называть ее «бедняжкой», наконец-то не выглядела бедняжкой.

Серж почти ничего не рассказывал о себе, но не скрывал принадлежности к преступному миру. У него были безупречные манеры, он со вкусом одевался, стрелял без промаха, был великолепным любовником и при всем при том неплохо разбирался в литературе: пренебрежительно отзывался об Анатоле Франсе и высоко ценил Аполлинера. С ним Валери почти забывала о своем бесформенном теле, некрасивом лице и увечной ноге. Она без стеснения позировала ему голышом и даже позволила познакомиться с ее дневником, в котором наблюдения за людьми соседствовали с эротическими саморазоблачениями. Ничего взамен она от Сержа не требовала, и эта беззаветность, граничившая с жертвенностью, иногда удивляла ее, но чаще доставляла тихую радость.

Они гуляли в парках, бывали в кино, посещали рестораны, две недели провели в Довиле, и ни разу за все это время Валери не задумывалась о будущем.

За ужином Валери завела разговор про убийство советского эмиссара, о котором прочла в вечерних газетах, и о неуловимом убийце, принадлежавшем, как предполагали журналисты, к тайной организации русских эмигрантов, объявившей войну большевикам.

Серж поднял голову и с интересом посмотрел на Валери: она была возбуждена.

– Да, – сказал он, – это сделал я. Я убил этих людей.

– И княгиню Арморе-Гессен? И Жаннет Дюпон? И Красную Жизель?

– Красная Жизель?

– Жизель Лалуа-Дебре, бакалейщица с улицы Соль. Она была рыжеволосой и однорукой…

Серж пожал плечами.

– К чему этот разговор, Валери?

– Все эти женщины… – Она запнулась. – Все эти женщины были… они все были с изъянами… – Помолчала. – Как я. – Каждое слово давалось ей с трудом. – Княгиня Арморе-Гессен была горбуньей, а Жаннет Дюпон родилась без ног… без обеих ног… и ты рисовал их… и горбунью, и безногую, и рыжеволосую Жизель… их родственники – все как один – и словом не обмолвились полиции об этих рисунках… ты прекрасный рисовальщик, Серж, ты видишь женщину такой, какова она есть, и при этом какой-то… какой-то другой, настоящей…

Серж молчал, не сводя с нее взгляда.

Валери прерывисто вздохнула.

– Это все Поль… я ни о чем не просила его, но отец взял с него слово, что он будет заботиться обо мне… это так… так неприятно, Серж!

– Старая полицейская ищейка Поль. – Серж закурил папиросу. – Преданный Поль, славный старик…

– Серж, умоляю…

– Бодлер в «Цветах зла» раз и навсегда рассчитался с Дон Жуаном, – проговорил Серж. – Он отправил его в ад – помнишь? В доспехах каменных стоял с ним некто рядом; но, опершись на меч, безмолвствовал герой и, никого вокруг не удостоив взглядом, смотрел, как темный след терялся за кормой… Ничего другого ему и не оставалось: герой давно перестал быть героем, превратившись в какого-нибудь мопассановского пошляка-соблазнителя, а женщины – они тоже изменились, они больше не заслуживают тех усилий, которые тратил Дон Жуан на их соблазнение. Женщины не желают быть избранницами, настоящими избранницами, готовыми рискнуть бессмертной душой, как рисковал ею Дон Жуан. Бессмертная душа! Смешно… – Он помолчал. – Ни индивидуальности, ни страха перед лицом смерти, ни готовности сгореть в аду ради минутного наслаждения. Вместо священного ужаса вознесения – оргазм, вместо богоотступничества – учебник гигиены. Плоть больше не священна, а значит, и душа смертна и ничтожна. Впрочем… – погасил папиросу в пепельнице. – Впрочем, это не совсем верно. Остались еще женщины с кровоточащим сердцем… женщины с изъяном, как ты выразилась… Собственно, только они сегодня и имеют право называться настоящими женщинами. Они боятся считать себя женщинами, они презирают себя всей душой, и сама мысль о мужчине вызывает у них ужас… и если мужчина приходит к ним, то он является из мира кровавых мечтаний, мучений и погибели… Только такие женщины и способны оценить падение, только они способны понять, чего на самом деле стоит любовь, какова ее истинная цена… только они считают каждый миг близости последним, а значит, только им ведома красота жизни и цена бессмертия… – Усмехнулся. – Они уродливы, но часто защищают свою девственность, как последние христиане – последнюю церковь на земле, а если сдаются сразу, то победителю приходится платить за это своей свободой… а избавиться от них обычным путем иногда попросту невозможно…