Рефлекс змеи (Отражение) - Дик Фрэнсис

Дорогой мистер Мортон и его тренер выпускали двух лошадей под одной и той же кличкой, подменяя плохую лучшей при высоких ставках, оставляя плохой увеличивать число пари. Мне стало интересно — Джордж заметил схему и нарочно сделал фотографии или просто снял их в процессе работы, а заметил разницу уже потом. Ни узнать, ни даже догадаться никакой возможности не было, поскольку я не нашел этих двух фотографий.

Я немного посмотрел в окно на Даунс, походил кругами по дому, трогая вещи и ничего толком не делая, просто ожидая успокоительной уверенности в том, что знание не влечет за собой ответственности.

Но ждал я напрасно. Я понимал, что ответственность неминуема. Знание было там, внизу, и мне придется приобрести его. Я слишком далеко зашел и не хотел останавливаться.

Обеспокоенный, перепуганный, с чувством неотвратимости, я спустился в проявочную и отпечатал один за другим четыре негатива и прочел получившиеся письма на кухне.

Пока все пять снимков сушились, я целую вечность сидел, глядя в никуда и собирая рассеянные мысли.

Джордж был трудолюбив.

Скрытая злоба души Джорджа была видна так ясно, словно я слышал его собственный голос.

Зловещие письма Джорджа наверняка вызывали страх и невероятно подавляли людей.

Второе письмо гласило:

“Уважаемый Боннингтон Форд,

Я уверен, что вы заинтересуетесь приложенными снимками, на которых видно, как вы принимаете у себя в конюшне в воскресенье персону из числа нон грата. Я не думаю, что мне нужно вам напоминать о том, что администрация скачек будет сильно протестовать против такого сотрудничества вплоть до пересмотра вашей лицензия на тренировку лошадей.

Я, конечно, мог бы отослать эти снимки в Жокейский клуб. Я вскоре вам позвоню с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Боннингтон Форд был третьесортным тренером, который, по общему соглашению, был честным и заслуживающим доверия не больше, чем карманник в Эйнтри. Он тренировал лошадей в старых выработках в Даунсе, в том месте, где любой проезжий автомобилист мог заглянуть в его двор сверху вниз. И для Джорджа Миллеса не было никакой сложности, если бы он захотел, сидя в своей машине, спокойно делать снимки с помощью телеобъектива.

Я снова не нашел фотографий, о которых шла речь, потому ничего не мог поделать с этим конкретным письмом, даже если бы захотел. Я был избавлен от мучительного выбора.

Последние три снимка были другими. Передо мной встала острая дилемма — в чем именно состоит долг и из чего же выбирать.

Первое из этих трех писем гласило:

“Дорогой Элджин Йаксли!

Я уверен, что вас заинтересует приложенная фотография. Как вы видите, она явно расходится с вашим заявлением, которое вы недавно сделали в суде под присягой. Я уверен, что Жокейский клуб будет весьма в ней заинтересован, равно как и полиция, судья и страховая компания. Я могу тотчас же выслать всем им копии.

Вскоре я вам позвоню с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Следующее за ним на пленке письмо наверняка забивало гвозди прямо в крышку гроба. Оно гласило:

“Дорогой Элджин Йаксли,

Я счастлив сказать вам, что с тех пор, как я вчера вам написал, произошли некоторые события.

Вчера я посетил фермера, у которого вы держали своих злосчастных скакунов, и тайком показал ему копию посланного Вам снимка. Я сказал ему, что, возможно, будет еще одно полное расследование, в котором наверняка будет выясняться его собственная роль в этой трагедии.

Он счел возможным в обмен на мое обещание молчать любезно предоставить мне информацию о том, что ваши пять хороших лошадей на самом деле вовсе не мертвы. Пять убитых лошадей были куплены специально для этой цели по дешевке (вашим другом фермером) на местном аукционе, и именно их и застрелил Теренс О'Три в нужное время в нужном месте. Теренсу О'Три не было сказано о подмене.

Ваш приятель фермер также подтвердил, что, когда ветеринар сделал вашим хорошим лошадям противостолбнячную прививку и уехал, оставив их в добром здравии, вы сами приехали на ферму в фургоне для лошадей, чтобы проследить, как их увозят.

Ваш приятель знал, что вы переправите их на Дальний Восток, где у вас уже был на них покупатель.

Я высылаю вам фотографию подписанного им признания.

Я вскоре позвоню вам с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Последний из пяти снимков отличался от остальных тем, что буквы там были написаны от руки, а не напечатаны. И хотя, скорее всего, они были написаны карандашом, они были все такими же бледно-серыми.

В нем говорилось:

“Дорогой Элджин Йаксли,

Я купил те пять лошадей, которых застрелил Т.О'Три. Вы увезли ваших лошадей в фургоне, чтобы переправить их на Дальний Восток. Я удовлетворен вашей платой за эту услугу.

Всегда ваш

Дэвид Паркер”.

Я вспомнил Элджина Йаксли таким, каким вчера увидел его в Аскоте, самодовольно ухмыляющимся и считающим себя в полной безопасности.

Я подумал о том, что правильно и что неправильно, поразмыслил о правосудии. Подумал об Элджине Йаксли как о жертве Джорджа Миллеса и о страховой компании как о жертве Элджина Йаксли. О Теренсе О'Три, который пошел в тюрьму, и о Дэвиде Паркере, который в тюрьму не пошел.

Через некоторое время я решительно встал и пошел назад в проявочную. Я поместил все негативы с пурпурными пятнами в рамку для контактной печати и сделал почти белый отпечаток. На сей раз я получил не пять маленьких прямоугольников с серыми полосами, а пятнадцать.

С сосущим чувством ужаса я выключил весь свет, запер двери и пошел вверх по дороге на брифинг с Гарольдом.

— Будь внимательнее, — резко сказал Гарольд.

— Да... да.

— В чем дело?

— Да так.

— Я говорю тебе о Корал-Кей в Кемптоне в среду, а ты не слушаешь.

Я заставил себя сосредоточиться на том, что мы обсуждали.

— Корал-Кей, — сказал я. — Для Виктора Бриггза.

— Верно.

— Он ничего не говорил... насчет завтра?

Гарольд покачал головой.

— Мы выпили после скачек, но если Виктор не хочет с тобой говорить, то из него и слова не вытянешь. Только хрюкает. Но пока он не скажет мне, что ты больше не скачешь на его лошадях, ты на него работаешь.

Он дал мне стакан и банку кока-колы и налил себе большой стакан виски.

— У меня не так много работы для тебя на этой неделе, — сказал он. — На понедельник и на вторник ничего нет. Пеббла я хотел выпустить в Лейстере, но он ногу ушиб. Остается только Корал-Кей в среду, Даймон Байер и та кобыла в среду, и еще две лошади в субботу, если дождь не пойдет. У тебя левых заездов нет?

— Новичок в Кемптоне в четверг.

— Надеюсь, что он умеет прыгать.

Я вернулся в свой тихий коттедж и сделал отпечатки с негативов с пурпурными пятнами, получил серые и белые отпечатки, как и прежде, и с синим фильтром — испещренный пятнами снимок.

К моему облегчению, там было не пятнадцать угрожающих писем, только первые два заканчивалась обещанием альтернативного предложения.

Я ожидал найти письмо насчет тех любовников, и я его нашел. Оно было вторым, от которого у меня перехватило дыхание. Я вяло рассмеялся, читая его на кухне. Оно привело мой рассудок в порядок для лучшего восприятия любого предстоящего мне откровения.

Последние тринадцать снимков, однако, оказались собственными записями Джорджа насчет того, где и когда он сделал свои разоблачительные снимки, на какой пленке, при какой выдержке, и когда он разослал свои угрожающие письма. Я понял, что он держал свои записи в таком виде потому, что ему так было легче и, казалось, куда безопаснее, чем доверять такой компромат бумаге.

В качестве дополнения к снимкам и письмам эти сведения были весьма занимательными, но в них не было ничего насчет того, в чем заключались эти “альтернативные предложения”. Тут не было записей о том, сколько денег он получил путем вымогательства, упоминаний о каком-нибудь банке, сейфе, укромном месте, где он мог бы скрытно вести свою работу. Даже с самим собой в этом отношении Джордж был скрытен.

Я поздно лег и не мог уснуть, а утром сделал несколько телефонных звонков.

Один — знакомому редактору “Коня и Пса” с просьбой включить снимок Аманды в выпуск на этой неделе, подчеркнув, что времени мало. Он с сомнением сказал, что напечатал бы этот снимок, если бы я зашел к нему в офис сегодня утром, но если опоздаю, то поезд уйдет.

— Я буду, — сказал я, — Две свободные колонки, фотография в семь сантиметров с надписью сверху и снизу. Скажем, на все одиннадцать сантиметров. На правой стороне какой-нибудь из первых страниц, где никто ее не пропустит.